Сказка без чудес

— Давайте здесь… пообщаемся, — отказался мягко человек в чёрном. — Москва, знаете ли, стала городом, малопригодным для жизни. Иное дело здесь, у вас, в российской глубинке, на природе… Хотя, увы, так уж сложилось, что все административные, важнейшие для судеб страны решения принимаются в мегаполисах, в столицах… А здесь — ах, красота. Лес, птички поют… деревеньки, церковки… душа отдыхает! — А потом вдруг перешёл на серьёзный тон. — А я к вам, молодой человек, по делу…

— К-ко мне? — вконец растерялся Гриша, — или к моему наставнику, поэту Ферапонту Сбруеву?

Люций Гемулович поморщился слегка.

— Сбруев… ну, что Сбруев? Его время давно ушло. Ни читателей не осталось, ни творчества. Как говорится, здравствуй, племя, молодое, незнакомое! Вот нам с вами в самый раз сейчас познакомиться… — А потом огляделся по сторонам, вздохнул сожалеючи: — Увы, в нищете и запустении пребывают нынче лучшие литературные силы России…

У Гриши аж уши запылали от удовольствия. Вот оно, долгожданное признание. И в чьём лице? Советника федерального министра по вопросам культуры! Это вам не хухры-мухры! Теперь провинциальные писателишки, которые Гришу, как поэта, ни в грош не ставили, считая кем-то вроде приживалки при одряхлевшем мэтре, подохнут от зависти!

А Люций-свет-Гемулович продолжал щедро поливать елеем иссохшуюся, истомившуюся в людском небрежении душу стихотворца Кулешова:

— Я, знаете ли, давно отслеживаю все ваши, увы, пока немногочисленные публикации в центральных литературных изданиях. Всё ваше творчество, все ваши стихи пронизаны волшебным светом истинного таланта, божественного вдохновения. Порой они бездонны в философской, не по годам развитой у вас мудрости, и чеканны в гениальной своей простоте. Взять хотя бы вот эти, можно сказать, программные строки: «Я не поддамся обмирщению, сакрализуюся в стихах!» Великолепно!

Люций Гемулович долго жил на свете, среди людей, и знал, что нет в человеческом сообществе, да и в пределах Вселенной, чувств, сильнее материнской любви. И сравниться с ней может разве что любовь автора к своему творению, в данном случае, к литературному детищу. А потому врал без запинки, не опасаясь разоблачения, зная, что ему безоглядно поверят. Тем более, такой тип, как Гриша Кулешов, которого без особых ухищрений и специфических методов исследования вроде рентгеноскопии и магнитно-резонансной томографии, видно было насквозь.

— О-о, — продолжал между тем человек в чёрном, посуровев лицом — я читал и вашу великолепную публицистику! Например, эссе, опубликованное на днях в патриотической газете «Послезавтра». То самое, где вы сравниваете печально знаменитую Ганину яму, в коей большевики-безбожники сокрыли святые останки убиенной ими злодейски царской семьи, со своим духовным окопом. Да, это ваш окоп, в котором даже увечные и убогие, (при этих словах Гриша, болезненно относившийся к своему физическому недостатку, невольно дёрнулся), покрытые коростой и язвами, сжимая в руках священный хоругвь, займут последнюю линию обороны. И не отступят ни шагу под натиском лютого ворога, вторгшегося в наше духовное пространство со своей чуждой идеологией, со своими прогнившими ценностями!

Говоря так, Люций Гемулович внешне преобразился. Теперь он уже не напоминал смиренного протестантского пастора. Сорвав с головы шляпу, сняв очки, пламенел взглядом, воинственно тряс косичкой, простирал руку в лайковой перчатке к облакам, будто призывая небесную рать в стан православного воинства для защиты от лютых ворогов, и походил на монаха-аскета, благословлявшего войско на святую, последнюю битву.

Гриша, придав своему лицу соответствующее моменту возвышенно-гневное выражение, усиленно кивал, соглашаясь.

А Люций Гемулович наслаждался моментом. Именно они привносили разнообразие в его многотысячелетнюю жизнь, придавали ей хоть какой-то смысл.

Он хорошо знал типажи, сродни самоназванному поэту Григорию Кулешову. Никогда путём нигде не работавший, не служивший по причине врождённого увечья в армии, вечный инвалид, отлично усвоил и воспринимал подобную, воинственно-победоносную риторику. Не требовавшую от него, в общем-то, иных, кроме сотрясания воздуха, усилий, и стяжающую в последнее время всё большую популярность в сознании склонной к безделью и демагогии патриотически настроенной общественности.

Готовой и впрямь послать неисчислимую рать на битву с врагом. Впрочем, понятное дело, мобилизованную не из их собственных рядов, не из их мужей и сыновей. А поднявшихся, как это было уже не раз, жертвенно настроенных, воинов из глубинной России.

— Вы только представьте, — вещал патетически человек в чёрном, — православное воинство, отважно бросающееся под кинжальный огонь вражеских пулемётов! И умирающее с осознанием исполненного до конца перед любезным Отечеством долга, с блаженной улыбкой и стихами Григория Кулешова на остывающих покойно устах!