Сказка без чудес

Утро в бору разгоралось погожее, подрумяненное июльским солнышком, жаркое. Озаряло самые тенистые, потаённые уголки лесной чащи, высвечивая палую хвою, редкие травинки у толстых комлей деревьев, блеклые, невзрачные, будто в погребе распустившиеся цветы, над которыми, тем не менее, кружились какие-то мелкие, такие же белесые и неприметные, бабочки.

Во дворе Дома творчества царили такие же, как и в самом этом учреждении, хаос и запустение.

Почерневшая от времени беседка, в которой любили некогда сиживать отдыхавшие здесь писатели, и вести под водочку разговоры о судьбах отечественной литературы, накренилась на один бок угрожающе, а в крыше её зияли пробоины на месте сгнивших досок.

В жидких кустах шиповника ржавел совсем неуместный здесь, оставленный кем-то остов автомобиля «Москвич-412».

Хозяйственные постройки — сараи, кладовые, банька, тоже пришли в упадок, темнея просевшими крышами, зияя разбитыми окнами и пустотами на месте сорванных с петель дверей.

Нужник давно переполнился окаменевшим от времени содержимым, и «до ветру» поэты бегали в заросли черёмухи, на зады. А зимой пользовались помойным ведром, выливая его по мере наполнения едва ли не под двери главного входа, и окрашивая сугробы вокруг Дома творчества в жёлтые, пивные цвета.

И отчётливо видно было, что этот горевший некогда весело «очаг культуры», вверенный под присмотр утратившему талант поэту Сбруеву, доживает последние дни.

И если Гриша не хочет истлеть в забвении среди этих руин, ему следует немедленно бежать отсюда — в город, в людскую толчею, на любезный сердцу и такой удобный для передвижения, ни в пример лесным колдобистым тропкам, асфальт.

Во дворе, как и во всём Доме творчества, было пустынно и тихо. Наставник Сбруев в этот час по обыкновению посещал колобродовское кладбище — сводил счёты с мертвецами, осыпая проклятиями их могилы.

Гриша как-то проследил, чем занимается учитель на деревенском погосте, и содрогнулся. Старик и впрямь совсем из ума выжил! Всё это только укрепляло в мысли о необходимости скорейшего бегства.

— Какое великолепное, напоённое поэзией, утро! — услышал вдруг молодой пиит за спиной.

Вздрогнув от неожиданности, Гриша обернулся.

Перед ним стоял невесть откуда взявшийся, будто из хвойного, пропитанного целебными фитонцидами воздуха материализовавшийся, человек.

Впрочем, вероятнее всего, он вынырнул из лесной чащи, прибрёл одной из многих тропок, протоптанных в окрестностях Дома творчества за долгие годы существования. А ореол таинственности незнакомцу предавал его вычурный, абсолютно чуждый окружающей действительности, вид.

Несмотря на июльский зной, он был облачён в длиннополый, до пят, чёрный, тонкой материи, плащ, и того же цвета траурную шляпу с широкими полями.

На затылке раннего визитёра торчала белесая, вызывающая для человека в зрелых летах, в которых, несомненно, пребывал незнакомец, перетянутая красной аптекарской резиночкой, косичка. Глаза надёжно скрывали зеркальные очки в золочёной оправе.

Гриша сразу насторожился, заподозрив в незваном госте либо навязчивого автора, ищущего признания, графомана, само собой, коих немало ошивалось вблизи влиятельного в литературном мире Ферапонта Сбруева, а с недавних пор — и вокруг него, Григория Кулешова, тоже приобретшего некоторую известность в творческих кругах. Либо, что больше соответствовало странному обличью незнакомца, религиозного деятеля — протестантского пастора, например, а то и того хуже — сектанта. В отношении которых, Гриша, как человек глубоко православный, был особо непримирим.

И, стремясь сразу дистанцироваться, буркнул нелюдимо неопределённое:

— Да уж…

Гость, игнорируя демонстративную замкнутость собеседника, продолжил с ноткой восторга:

— Прошу извинить за любопытство, однако подтвердите мою догадку: уж не известного ли поэта, литературного критика и православного публициста Григория Кулешова имею счастье я лицезреть?

Гриша, который в дополнение к виршам, опубликовал за последние месяцы ещё и несколько рецензий на романы столичного литературного генерала, чем привлёк благосклонное внимание маститого прозаика (пригодится когда-нибудь), и пространную статью о святости царя-великомученика, последнего из Романовых, и на этом основании считавший себя отныне и критиком, и пламенным публицистом, зарделся невольно. И, погасив самодовольную улыбку, глянул на визитёра уже гораздо доброжелательнее:

— Да, я Григорий Кулешов. Чем обязан?

Незнакомец, тронув рукой в перчатке поля шляпы, отрекомендовался чопорно:

— Зовите меня Люций Гемулович. Я советник министра культуры Российской Федерации по вопросам взаимодействия с творческими организациями и, в частности, с писательскими союзами…

Вот те на! Гриша чуть в обморок не упал. Аж сердце захолонуло. Такой человек! В таком месте?! А он-то, придурок, дорогому гостю ещё и козью морду состроил!

И мигом, извиваясь всем телом, загулил подобострастно и с придыханием:

— Это так неожиданно… сочту за честь… — И пригласил, спохватившись. — Да вы в дом проходите, хотя у нас, знаете ли, не прибрано…