Сказка без чудес

А потому, поворочавшись с боку на бок, Потапыч улёгся поудобнее, расслабился. И, ощущая приятную сытость в набитом под завязку желудке, решил: что бы ни случилось, как бы ни пытались согнать его с комфортного лежбища эти рядовые, много возомнившие о себе члены своры — толстенький мужичёк и заполошные старушки, не покидать этого достойного настоящих вожаков, места.

А поскольку в открытую конфронтацию с ними, людьми, помня поварёшку Марии, которой та запросто угощала его — с размаху, пребольно, промеж ушей, вступать всё же опасался, — Потапыч решил схитрить, и притвориться спящим. Пусть кричат, ругаются, даже черпаками дерутся, а он будет лежать на этом топчане, не шевелясь, словно влитой!

И, когда он услышал, что, скрежетнув поочерёдно двумя замками, с едва уловимым скрипом распахнулась входная дверь, то решил, что это вернулись всё те же, пребывавшие на вторых ролях в их сообществе, домочадцы. А потому, следуя избранной тактике, крепко зажмурил глаза, изображая, что спит.

21

Ах, какую идеальную жизнь для любого пишущего человека вёл молодой поэт Гриша Кулешов, обретаясь в Доме творчества на опушке Заповедного бора близь села Колобродово!

В распахнутое настежь окошко его комнатки, бывшей некогда гостиничным номером, а теперь, по причине отсутствия гостей, приспособленной под писательский кабинет, открывался чудесный вид на густой ельник с приметными, уводящими в чащу, тропками, и вливался крепко настоянный на целительной хвое воздух.

Чирикали радостно, возвещая наступление нового дня, птички. На подоконник скакнула стремительно белка, села на задние лапки, молитвенно сложив на груди передние, с тонкими пальчиками, почти человеческие, уложила на гибкую спинку пушистый хвостик, и застыла так, уставившись глазками-бусинками на склонившегося над письменным столом поэта. Дескать, не будь жадобой, угости животное чем-нибудь вкусненьким…

Однако Гриша был занят, и думал сейчас об ином. Он увлечённо щёлкал по клавиатуре ноутбука, сочиняя очередной стих.

Свечечка, мерцая,
Осветила лик.
Тёплыми устами
Я к нему приник.
Помоги мне, Боже,
Свергнуть эту рать!
Дай им всем по роже,
И начни терзать.
Выдави им очи,
Вырви языки,
Потому что очень
Дерзкие они.
Перебей им ноги,
Распори живот,
Чтоб я по дороге
К Храму идти мог!
Чтоб я стал единственный
В мире сем поэт,
Чтоб меня таинственный
Озарял твой свет.
Гни их всех в салазки,
Вырви им кишки…

Дальше напрашивалась рифма «сказки» и «стишки», однако Гриша прервался, и распрямил согбенную над столом спину.

На сегодня хватит, пожалуй. Творческий принцип «ни дня без строчки» он соблюдал свято, а нынче вон сколько, много выше нормы в приступе вдохновения, навалял.

Он замахнулся кулаком на белку — нагадит ещё на подоконник, зараза! — и та стремительно прыснула, исчезла, радуясь, небось, хотя бы тому, что ноги вовремя унесла…

А поэт перекрестился истово на икону Николая Угодника в «красном» углу, под которым мерцал умиротворяюще, благоухая ладаном, огонёк лампадки.

Гриша был человеком глубоко верующим, воцерковлённым, не пропускающим ни одной воскресной службы в храме, прихожанином. При этом он искренне считал Господа кем-то вроде своей «крыши», наладив с ним взаимовыгодное сотрудничество. Он Богу — почитание, молитвы и свечечки, а Отче ему — божественное своё покровительство. Да такое, чтобы никому неповадно было на молодого пиита покуситься. Ибо кара за то последует беспощадная. Так как Боже, по представлениям Кулешова, мог обидчикам запросто, словно крышующая торговую точку братва, руки-ноги битой переломать для острастки, а понеже этого мало будет — так и голову прострелить.

И под такой надёжной, высшей защитой, Гриша чувствовал себя вовсе неуязвимым. Надо было только молиться и блюсти неукоснительно все церковные ритуалы…

Вот уже третий год он жил в этой тесной, похожей на монастырскую келью, комнатке в сумрачном, прохладном летом и плохо протапливаемом зимой, Доме творчества, числясь в учениках, а на самом деле пребывая в услужении у маститого, обладающего обширными связями в литературных кругах, престарелого поэта Ферапонта Сбруева.

Всевышнему было угодно так, что он попустил для Гриши Кулешова от самого момента появления на свет страдания — врождённую хромоту.

Заботами мамы и докторов-педиаторов, с годами она несколько уменьшилась, но всё равно при ходьбе он кренился то влево, то вправо, помогая себе держать равновесие, размахивал обеими руками, от чего напоминал в движении этакого крабика на суше. Довольно шустрого, впрочем, и очень даже сообразительного такого, крабика.

Однако, как водится в подлунном мире, нет худа без добра.