Сказка сказок, или Забава для малых ребят

Тем временем Пармьеро обчистили от всего, что у него было: ибо деньги в игре как приходят, так и уходят; колесо удачи игрока как легко поднимается, так же быстро и опускается; и он, видя себя нищим и обездоленным, надумал бродить по свету, меняя места, пока не вернется к нему удача или уж вовсе вычеркнут его из книги постояльцев этой жизни. И после шести месяцев скитаний пришел он в Кампо Ларго, настолько изнуренный и обессиленный, что и ноги не держали. И не находилось ему места, чтобы хоть замертво упасть; голод рос вершками, а одежка рвалась кусками; наконец, в полном отчаянии, он нашел заброшенный дом вне городских стен, вынул из чулок бумазейные подвязки, связал их вместе, сделал петлю, привязал к потолочной балке, поставил несколько камней стопкой, встал на нее, надел петлю на шею и толкнул камни из-под ног. Но, как угодно было судьбе, балка оказалась до того источенной и гнилой, что от его веса переломилась пополам, и живой висельник, упав на камни, отбил бок, который болел потом около недели.

А вслед за переломившейся балкой на землю упали несколько золотых цепочек, колец и ожерелий, которые были засунуты в щели балки, а с ними сафьяновый кошелек, полный золотых эскудо.

Так Пармьеро одним прыжком висельника преодолел ров нищеты; и если еще минуту назад ему сжимала горло удавка безнадежности, то сейчас, не чуя под собой земли, он качался на ветру веселья. Схватив этот подарок Фортуны, он поспешил к ближайшей таверне, чтобы вернуть своему телу дух, который чуть было его не оставил.

Двумя днями раньше некие воры похитили эти драгоценности и деньги у того харчевника, к которому Пармьеро теперь пошел обедать; спрятав их в щели, они собирались продать их по отдельности и потом тратить деньги понемногу. Когда Пармьеро хорошо наполнил брюхо и достал кошелек, чтобы расплатиться, харчевник сразу узнал кошелек и кликнул полицейских сыщиков, которые у него часто обедали; схватив Пармьеро, они с подобающими почестями привели его к судье. Судья велел его обыскать; обнаружив краденое и сличив с показаниями харчевника, он признал Пармьеро виновным и послал играть с тремя бревнышками, чтобы он весело подергал там ногами.

Несчастный, узнав, что за вигилией[434] бумазейных подвязок последует праздник конопляной веревки и что, выиграв поединок с гнилой балкой, он приглашен на турнир с только что оструганной перекладиной, стал бить себя в грудь и кричать, что невиновен и будет обжаловать приговор. Он кричал и взывал на всю улицу, что справедливости нет, что бедных не слушают, что приговоры выносят, будто в «сбей-волчок» играют[435], и раз не может он помазать руку судьи, усладить секретаря, уделить кусочек начальнику канцелярии, поднести гостинец прокурору, вот его и посылают вышивать ногами по воздуху у мастерицы-вдовушки[436]; и в это время его увидел брат, Маркуччо, бывший советником у короля и главой окружного суда, который случайно оказался там по некоему делу. И он тут же приказал остановить исполнение приговора, желая выслушать показания Пармьеро.

А когда тот рассказал все, что с ним приключилось, Маркуччо ответил: «Хватит болтать; смотри, экий везучий ты парень: в первый раз нашел цепочку длиной в три ладони, а теперь, во второй, тебе уже выпала другая, в целых три шага[437]. Держись веселей и будь доволен, ибо виселица тебе родная сестрица; твое ремесло — наполнять суму, опустошая жизнь других!» Слыша, что над ним смеются, Пармьеро отвечал: «Я прошу судить меня по справедливости, а не высмеивать. В чем меня винят, от того мои руки чисты, ибо я порядочный человек, хоть ты и видишь меня в этом тряпье; но ведь не ряса монахом делает. О, если бы можно было здесь выслушать моего отца Маркьонне и брата Маркуччо! Но нет их здесь, вот и тащат меня по этим мытарствам, и сейчас уже пойду я петь мадригал на три голоса[438] под ногами у палача».

Услышав имя отца и свое собственное, Маркуччо почувствовал, как в нем волнуется кровь; он всмотрелся в лицо Пармьеро, и оно показалось ему знакомым; наконец он узнал брата, и сердце его чуть не разорвалось между стыдом и любовью, родством и честью, справедливостью и жалостью. Ему казалось постыдным открыть, что он родной брат этому бродяге с рожей висельника; он готов был умереть, видя такой конец самого родного ему человека; голос родства точно крюком тянул его исправить дело; честь толкала не позорить себя перед королем родством с человеком, судимым de menatione ancini[439]; справедливость требовала дать удовлетворение потерпевшей стороне; жалость стремилась спасти брата.