Сказка жизни

Илья прошел через комнату и отдернул занавеску, отделявшую от гостиной маленькую, глухую каморку.

– Вставай, Алексей… надо ж разместить человека…

Алеша Беркович нехотя поднялся с продавленной кушетки, попутно опрокинув стоявшее рядом пиво.

– Тут телевизора нет, – капризно заявил он, подойдя к Илье.

– Радио включи послушать. Тебе не все равно, на глаза будет давить или на уши?

– Там одна поп-музыка…

– Мне тебе теперь Lady in black из репертуара ВИА Uriah Heep исполнить а капелла? – огрызнулся Муромэц. Алеша еще немного поворчал и затих. Барышня тем временем прошла в каморку. Еще через пять минут оттуда потянуло крепким табачным дымом, и раздалось нетерпеливое покашливание

– Иди, молодой, – оскалившись сквозь густую бороду, обратился Илья к Филимонову.

Филимонов вздрогнул:

– Не пойду.

– Это почему еще?

– Она старая и страшная.

– Ну и что. Это она просто мокрая и без косметики.

– Все равно…

– И потом, дурачок – она же настоящая принцесса. Там и приданое наверняка имеется, полцарства с конем, и все такое прочее.

– С чего ты взял?

– Как с чего? – изумился Илья Муромэц, – Ну а кто еще в такой глуши, ночью, в дождь будет бродить? Ты сказки-то в детстве читал, или слушал хотя бы? Точно тебе говорю – самая натуральная.

– Давай, не робей, – подбодрил Филимонова Алеша Беркович. Призывное покашливание из-за стены донеслось повторно.

– Все равно не хочу, – уперся Филимонов из последних сил. – Я, может – Олушку люблю…

– И что с того? – в свою очередь удивился Беркович. – Одно другому, как говорится, не мешает. Ну давай, не тяни.

– Не пойду, – твердо отрезал Филимонов.

– Как знаешь, – пожал плечами Илья, – Спать будешь сидя на полу, другого места нет.

Одно время Олушка часто снилась Филимонову. Они о чем-то разговаривали, но он никогда не видел ее лица. Видимо, любовь и в самом деле – не когда смотрят друг на друга, а когда в одну сторону.

Потом перестала. Видимо, прошло.

…Наутро герои неторопливо завтракали кашей, когда ночная гостья, томно потягиваясь и зевая, вышла к ним.

– Ах, мальчики, что за ужасная ночь… Из-за вас я совсем не выспалась… – произнесла она прокуренным голосом, особо напирая на «из-за вас».

– А я тебе что говорил? – тихо сказал Алеша Филимонову, толкнув его локтем в бок.

– Это все Беркович, – равнодушно молвил Илья Муромэц, – Ему сколько раз говорили на диване не крошить чипсами да сухарями. Да все без толку. Горбатого могила исправит…

И кто знает, сколько сил положил затем Старый сказочник, чтобы вытянуть потом из этого «Принцессу на горошине»…

Тяжелый зимний рассвет занимался над столицей. Холодное солнце, с трудом пробиваясь сквозь низкую облачность, едва-едва освещало кабинет, расположенный на самом верхнем этаже Стеклянного Замка. Настроение у Арнольда Шварцевича, хозяина кабинета и по совместительству – председателя правления совета директоров одной некогда популярной, хотя и давно ничего серьезного не добивавшейся сказки, было погоде под стать. «Вот зачем отменили зимнее время, – размышлял он, – Девять утра, начало рабочего дня, а темень – хоть глаз коли. Хоть бы дракон какой огнедышащий мимо пролетел…» Но драконы не пролетали – видимо, и им такое время года было в тягость. Только несколько читателей из числа наиболее оголтелых привычно переминались с ноги на ногу возле подвесного моста, держа на вытянутых руках плакаты с письменами, выражающими требование возврата к неким «корням» и «истокам» и обращенными неизвестно к кому.

Но не только отмена перевода стрелок нагоняла на Арнольда Шварцевича тоску, и даже не грозящее стагнацией падение вторую неделю подряд основных показателей сказочной активности. Приближающееся возобновление сказочного сезона после длительного перерыва между кругами – вот что тяготило его по-настоящему. С минуты на минуту он ожидал появления своего старого сказочника Калерия Егоровича… хотя нет, почему же «старого»… вполне молодого, перспективного сказочника новой формации. С другой стороны, молодость проходила, а перспективы все никак не начинали просматриваться, как не начинает просматриваться сквозь бушующую метель спасительный огонек избушки на курьих ножках, и обессиленный путник в обманчиво-сладком тепле, присев на пенек, замерзает уже навсегда...