Сказки английских писателей

Всему виной был подарок, полученный королем Бародии ко дню рождения, а подарили ему ни больше, ни меньше, как семимильные сапоги. Король был человек занятой, прошла неделя, а то и больше, пока выдалась возможность испытать эти сапоги. Тем временем он часто говорил о них за едой и каждый вечер перед сном начищал их до блеска. Наконец наступил тот торжественный день, когда король смог проверить их на деле. Он величественно попрощался с женой и детьми и, игнорируя многочисленные любопытные носы, прижатые к окнам верхнего этажа дворца, поднялся в воздух. Как вам, вероятно, известно, поначалу это движение немного неприятно, но к нему скоро привыкаешь.

Зато потом полет просто захватывает. Он проделал около двух тысяч миль, прежде чем понял, что найти обратную дорогу будет трудновато. Так и случилось. Весь остаток дня он носился взад и вперед над королевством и только рано утром, да и то по чистой случайности, рассерженный, ворвался в открытое окно буфетной. Он снял сапоги и тихо отправился спать.

Это, конечно, послужило ему уроком. Он решил, что на будущее следует придерживаться определенного маршрута, двигаясь семимильными шагами в воздухе от одного дорожного столба к другому. Такой маршрут был разработан королевскими Географами; он представлял собой променад миль в триста, и его следовало совершать перед завтраком раз по десять. Неделю он решил отдохнуть и привести в порядок нервы, потом вышел на первую прогулку.

Королевство Евралия граничило с Бародией, но Бародия была страна равнинная, а Евралия — гористая. Поэтому неудивительно, что в поисках ориентиров придворным Географам пришлось обратить свои взоры к Евралии, в результате чего именно над Евралией в тот самый час, когда и в хижинах, и во дворце все сидели за завтраком, король Бародии парил в воздухе, то взмывая под облака, то опускаясь до уровня крыш.

— Материнская… ммм… нежная рука, — сказал король Евралии, — ммм… никогда не… Боже! Что это значит?

Внезапно налетел ветер, на мгновение какой-то предмет оказался между его величеством и солнцем, затем все снова успокоилось.

— Что это было? — Гиацинта слегка встревожилась.

— Очень странно, — сказал король. — Мне почудились рыжие бакенбарды и огромные сапоги. Есть у нас такие знакомые?

— Рыжие бакенбарды, — припомнила Гиацинта, — есть у короля Бародии, а вот насчет сапог не знаю.

— Но что бы ему делать там, наверху? Если только не…

Тут ветер налетел с противоположной стороны, снова погасло солнце, и на какой-то миг, но так отчетливо, что ясно можно было разглядеть, мелькнула быстро уменьшающаяся августейшая спина короля Бародии, направляющегося домой к завтраку.

Мерривиг с достоинством поднялся из-за стола.

— Ты права, Гиацинта, — сказал он сурово. — Это действительно был король Бародии.

На лице Гиацинты появилось выражение беспокойства:

— Ему не следовало бы проноситься так стремительно над столом, когда люди завтракают, не так ли, папочка?

— Увы, доченька, его манеры оставляют желать лучшего. Сейчас я тебя покину — составлю ему решительную ноту. Правила приличия надо соблюдать.

Постаравшись придать как можно более грозный вид своей добродушной физиономии и слегка сомневаясь, к месту ли он произнес слова «правила приличия», он отправился в библиотеку.

Библиотека была любимой комнатой его величества. По утрам он обычно обсуждал здесь со своим канцлером государственные дела или принимал знатных посетителей, приехавших в его королевство в поисках приключений. Здесь же днем, взяв с полки наугад какую-нибудь книгу, например «Что сказать волшебнику», он предавался размышлениям. Пищу для этих дневных размышлений давали ему те знатные посетители, которых он принимал утром. В настоящий момент, по крайней мере, семь принцев совершали семь различных подвигов; тому, кто опередит других, он обещал руку Гиацинты и половину королевства. Неудивительно, что он теперь понял, как ей нужна направляющая материнская рука.

Нота королю Бародии так и не появилась. Мерривиг все не мог решить, какое из двух перьев выбрать, как дверь распахнулась и прозвучало роковое имя графини Белвейн [110]. Графиня Белвейн! Как мне рассказать, что это была за удивительная, ужасная, очаровательная женщина! При всем безмерном честолюбии графини и её крайней неразборчивости в средствах её восхитительная человечность обнаруживала себя в страсти к ведению дневника [111] и в приверженности к простым жанрам лирической поэзии. Я точно знаю, что именно ей принадлежала роль главной злодейки в данной пьесе [112]. Знаменитый историк Ричард Скервилегз не щадит её в своей книге «Прошлое и настоящее Евралии». Но уж я, во всяком случае, не стану отрицать великие достоинства графини.

В то утро она писала стихи и потому была в зеленом платье. Когда её посещала муза, она всегда надевала зеленое, — эту милую привычку вполне могли бы перенять современные поэты в качестве предостережения или источника вдохновения. Руки графини были заняты огромным её дневником, а голова — тем, как она поведает ему размышления, которым предавалась по дороге во дворец.