Сказки нового Хельхейма

Потом, по дороге домой, Маша иногда говорит папе, чтобы разделить с ним радость, как с лучшим другом: «В космосе знаешь, как хорошо?» Папа кивает: «Да, там отлично, я знаю. Звёзды, кометы, туманности – красота!» Он доволен, что дочка уже знает слово «космос», умная подрастает девица; может быть даже, – растроганно думает папа, – она у нас вундеркинд.

Второй ход

Маше шесть лет, Машина бабушка умирает, хотя при Маше это слово не говорят. Взрослые думают, смерть это плохо и страшно, детям знать про такое нельзя. Но Маша-то знает – и что бабушка умирает, и что это совсем не страшно, а здорово, потому что бабушке трудно и скучно живётся, а после смерти с человеком случаются чудеса.

Бабушка умирает не в больнице, а прямо в квартире, лёжа на выцветшем красном диване, на котором спала много лет. Взрослые думают, что детям не следует видеть, как умирают, поэтому Маша живёт у тёти Арины, в четырёх троллейбусных остановках от дома (пока ехали, она сосчитала), в странном розовом доме, невысоком, зато очень длинном, загнутом буквой «Г». В доме всего три этажа, огромные окна, деревянные лестницы и длинные-длинные коридоры, похожие на лабиринты, там можно подолгу плутать. Тётя Арина ей разрешает гулять по подъезду, с условием, что одна на улицу не пойдёт. Маша действительно не выходит на улицу, потому что, во-первых, раз обещала, слово надо держать, а во-вторых, в этих коридорах с деревянными лестницами и хитрыми переходами так интересно, что уже никакого двора не надо. Ходить по тёти-Арининому подъезду даже интересней, чем книжку читать.

Маша медленно идёт по подъезду, поднимается по деревянной лестнице со второго на третий этаж, кружит по коридорам и представляет, как будто бабушка ходит тут с ней, крепко держит за руку сухими горячими пальцами; она сейчас не боится, что Маша сбежит, как иногда убегала, вырвавшись, в парке, а просто очень соскучилась. Бабушка любит Машу. Держат, – вдруг понимает Маша, – не только от страха. От любви тоже можно так крепко держать.

Маша рада, что бабушка рядом, потому что сама тоже немножко соскучилась, хотя жить у тёти Арины так интересно, что глупо о ком-то скучать. Но самое главное, пока бабушка тут гуляет, ей хорошо и не страшно, у неё даже дома, на старом красном диване, ничего не болит.

«Шии-клисс!» – слышит Маша, не ушами, как всё остальное, а чем-то ещё – животом? деревянной половицей? окном? или солнцем, которое там, на улице светит? Ладно, неважно, главное, слышит. И понимает. И говорит воображаемой бабушке: «Ты не бойся, что скоро умрёшь. После смерти интересно и здорово, как играть в незнакомом дворе. А ещё там есть одно хорошее место, как сад тёти Люды, но больше в тысячу раз, тебе точно понравится. Я знаю туда дорогу, расскажу, и ты сразу её найдёшь».

Вообще-то Маша такие вещи взрослым не говорит, не потому, что страшная тайна, просто они всё равно не поймут, только зря лишний раз испугаются, или просто поднимут на смех. Но воображаемой бабушке можно, она очень внимательно слушает и верит каждому слову. И никому не расскажет: та, которая дома лежит на диване, не может уже говорить.

Третий ход

Маше тринадцать лет, Маша лежит в больнице; то есть, она как раз не лежит, а ходит по коридорам, особенно по ночам. Иногда ей удаётся проскользнуть мимо нянечек и выйти в больничный двор, где растут деревья, рядом с ними Маше всегда хорошо. Когда она устаёт ходить, сидит с книжкой на стуле, потому что лежать сейчас – хуже всего, неудобно и больно, у неё перелом ключицы, такой сложный, что сделали операцию и практически на всё туловище намотали неудобный тяжёлый гипс; ладно, не страшно, ключица ещё болит, но уже заживает, доктора обещали отпустить послезавтра домой. Скорей бы, – думает Маша, слоняясь по отделению хирургии, сегодня дежурная нянечка строгая, мимо неё во двор не пройти.

Маше трудно, она ошеломлена и раздавлена своим недавним открытием: какая, оказывается, бывает сильная боль. Сама настрадалась, пока перелом пытались вправить без хирургического вмешательства, и потом, после операции, когда прошёл наркоз, а обезболивающего до ночи не дали; короче, жуть. Но бывает гораздо хуже, Маша тут на всякое насмотрелась и криков, и воя наслушалась, и натерпелась чужих ощущений, когда ночами бродила по коридорам, потому что невозможно лежать. Словом, Маша теперь на опыте знает, какой сильной бывает боль, и как долго она может тянуться, и как её в мире много, на всех хватает, никто не избежит. Это даже не то чтобы страшно, – думает Маша, пока идёт по больничному коридору, – это неправильно, невыносимо, так не должно быть, с людьми так нельзя.