Сказки Старой Эль

Ошеломленный Гвен, только что сыпавший слова, как горох, уже и сам это понял, темнело, ветер пробирался под полы короткого плаща. Спешно взбираясь по тропинке, он разгорячился и вспотел, а теперь зябко поводил плечами. Поэтому он торопливо кивнул могучему привратнику с мечом и выдавил сиплое: «Буду благодарен, господин…»

В эту последнюю ночь октября, когда месяц ещё тонок и только набирает силу, небо не зря заволокло плотными низкими тучами – пошёл снег. Поначалу мелкий, как крупа, но к концу третьего дня тяжёлые влажные хлопья облепили ставни, ступени и крышу – старый привратницкий дом побелел и затих.

Гвен страшно робел перед грозным хозяином дома, бестолково предлагал свою помощь, но в ответ получал лишь молчание или короткий сухой возглас: «Сиди», «После сходишь», «Хворосту достаточно», «Послушай». Вот всё, что сказал ему старик-привратник за три дня. Чего слушать-то? Как ветер в трубе воет? Как камни скрипят и древние доски гнутся в непогоду? Как где-то далеко в горах срывается снежный ком и летит по склону, сминая всё на пути? Как…

Скребет перо по бумаге. И пламя свечи изгибается от неосторожного выдоха, как тишайше шипит гасимый фитиль. И звякает крышка чернильницы.

Старик писал. Медленно и осторожно. Подолгу смотрел в непроницаемую темноту окна, закрытого ставнями. А потом выводил строчку. Юноша замирал и боялся дышать в такие моменты, ровно до тех пор, как дичайше начинала чесаться спина под ремнем или затёкшую ступню кололо так, что искры сыпались из глаз. И он принимался ерзать, отчаянно вздыхать, свечи мигали, танцуя, наконец, Гвен ронял чашку или нож на пол, потел и краснел от неловкости и бросал на старика косые взгляды.

Привратник сидел за узкой столешницей, положенной на козлы. Гвен маялся на низкой лавке под окном. Холодный воздух щекотал ему шею и уши. Когда его возня становилась особенно шумной, старик откладывал перо, пергамент, закрывал чернильницу и властным жестом руки в перчатке с обрезанными пальцами приглашал своего гостя к очагу.

Свод камина был непривычно высок, словно его складывали не для небольшого дома, состоящего из одной комнаты да холодных сеней, а для пиршественного зала, в котором собирались рыцари, пели барды, дамы скользили, шурша складками парчовых туник по каменному полу… Гвен присмотрелся было к почерневшим камням, но дым и копоть скрыли все следы, не поймёшь, перекладывали его или нет.

Он сел у самого огня, обхватил колени руками и уткнулся в них подбородком. Дома бы ему никто не дал рассиживаться, бесцельно всматриваясь в тихие всполохи догорающих брёвен, изредка стреляющих багрово-алыми искрами из-под серого пепла. А здесь – сиди сколько хочешь, смотри в огонь. Он так и будет сидеть и смотреть. Часами. Гвен покосился на старика, устало откинувшегося на резную спинку кресла. Оно, видно, перекочевало сюда из замка, как и те сундуки, что стоят в дальнем и ближнем углах. Да и утварь попадалась совсем непростая – кубок с изящной чеканкой в виде переплетенных ветвей, чернильница с серебряной крышкой, книги, затянутые в кожу, с медными уголками и заклёпками, поднос, на котором сейчас оплывали свечи. А вот кровать была совсем простая, сбитая из ясеневых досок, с тюфяком почти как дома – солома, ветошь, труха… Только полог сшил кто-то совсем недавно из хорошего полотна и ловко подрубил тонкой строчкой – крохотные стежки ровной дорожкой бежали по всему краю. Верно, та же рука проложила их, что и чисто вымела пол (сейчас-то Гвен его мёл), убрала тенёта из углов и проконопатила окна. Скатерть и полотенца в сундуке тоже были ровнёхонько подрублены. Видно, опекает старика какая-нибудь сердобольная кумушка. Древняя – под стать этому дому и его хозяину – но крепкая. Чисто тут, обихожено, еда в подполе припасена: мука, пшено, капуста в бочке, репа, горох сушеный, молотых корешков и трав полно в горшочках… Гвен зевнул. Тепло очага и сытый желудок тянули в сон. Он покосился на старика, осторожно взял кочергу, поворошил угли, любуясь яркими искорками в сером облачке пепла, подбросил пару полешек и пошёл на свой тюфяк, брошенный на один из сундуков в углу.

Старик не пошевелился, но взглядом проводил. Будет сидеть до рассвета. Тихий, как скала, как уснувший на зиму терновый куст за окном.

Гвен моргнул, устраиваясь на своем ложе, локти и колени соскальзывали с выпуклой крышки, но он привалился к стене, подоткнул под спину плащ – от камня тянуло столетним холодом – и заснул.

Когда на третий день буря утихла, старик отправил его чистить западную дорогу от тяжелого мокрого снега.

Гвен