Схождение на да

Александр Егоров Схождение на да

***

У меня была забота –

перелезть через забор.

Только не было забора,

был простор –

степь да степь. Железно веря

в то, что где-то есть лесок,

я ушёл искать деревья

на восток.

В тот же день узрел пригорок,

а на нём — горящий куст.

«Значит, лет так через сорок

доберусь».

Фартануло. Через месяц

я добрался до леска –

отщепенец, чужеземец –

тчк.

Завалил немало сосен,

пару розовых берёз.

Труд казался мне несносным,

но я снёс.

Сердцем важность акта чуя,

на забор полез. Потом

понял: с ним назад лечу я.

Бах — горбом.

…Я очнулся. Ни забора,

ни чего бы то ещё.

Степь да степь. Свобода взора.

Хорошо.

Тоска по себе, или Эгоцентричное

Лагерь имени предателя отца.

Ни работы стылой, ни ковида,

и на теле нету холодца.

Вот он — я, совсем ещё пацан,

за засос едва заметный стыдно.

Дискотека (дрыгаясь, балдей).

Танец жизни. Позабыт макабр.

Выясняли, кто кого живей,

сорок или более детей,

а ещё — кто здесь труслив, кто храбр.

Небо вдруг возьми и разразись.

Молнии и гром. «Пойдём-ка снова

под дождём топтать земную слизь, –

Стрекозе я предложил. — Кажись,

начался». Она была готова.

Пахло хвоей. Заиграл медляк.

Руки вверх? Quest Pistols? Не припомню.

Мы сцепились, мы сцепились так:

намертво. Дождь — афродизиак.

Вспоминать об этом хорошо мне.

Минуло, пожалуй, восемь лет.

Замужем она, люблю другую

я. И мой единственный секрет…

Догадались, думаете? Нет,

не по ней, а по себе тоскую.

***

Девушка с татуировкой

«Молодость» на шее,

ты… Произнести неловко…

Тоже постареешь.

Буквы р а с п о л з у т с я или

слепятся в кмчк.

Почему-то все решили:

молодость — бессрочна.

Нет, увы. И ты, особа,

и пацан, что сбоку

(фейс в татуировках), — оба

отцветёте к сроку.

***

Прощай, моя молодость, феникс из пепла,

Зелёная ветка в костре.

Алексей Цветков

Хоть и нет на лице морщин,

хоть ещё далеко не старый –

ветка молодости трещит,

листья лопаются от жара.

Чем-то можно залить костёр?

Потушить, притушить возможно?

Стал степенным с недавних пор

я, до крайности осторожным,

равнодушным к добру и злу…

Эх, не буду иным, поскольку

ветка молодости в золу

превращается потихоньку.

Сочинённое на ходу

Холодный день.

Сижу один

в иркутском парке,

ассасин –

да-да, накинут капюшон.

Я голубем заворожён.

На шее — радуги кусок

у птицы серой. Смыть не смог

ни дождь, ни утренний туман.

Как надоел анжамбеман!

Разорванностью этих строк

я утверждаю: мир жесток.

Вдруг небосвод синее стал,

ангарский хиус потянул.

Мне захотелось за Байкал,

в родной аул.

Влеком

Хилком,

иду туда,

где поезда.

Иду. Навстречу — лица, лица…

Аж хочется остановиться

да заявить кому-то: «Ты –

нелепый сгусток пустоты!

Шагаешь, будто индивидуум!

Ты мною выдуман!

А я тобою». Вот в Хилке –

я личность, здесь — прозрачней сгустка.

Всё, вырываюсь из Иркутска

навечно, налегке.

Бац — ложка в кружке дребезжит,

вразрез с окном тайга бежит,

кричат детишки, плачут.

«Улисс» повторно начат.

Я скоро буду дома.

Знакомо?

***

Небо в трещинах

и земля.

Деревенщина –

дома я.

Лай и вой собак,

вой и лай.

Сопок обморок,

жаркий май.

В сердце — трепета

торжество.

Что исчезло-то?

Ничего.

Клумбы, деревце,

пёс Байкал…

Мне не верится

в «уезжал».

Где бы ни был я,

связь с Хилком –

нерушимая.

Дом есть дом.

Alea jacta est

Уже июнь. До судорог в кистях

пытаюсь лезть по скользкому канату.

Внизу — весна, прошедшая впотьмах.

Что наверху? Признанье, слава, дата

триумфа, ах!

Как доползу, мгновенно пропадёт

боязнь того, что дар меня покинет.

Авось Олимп (высо́та всех высот)

навстречу мне когда-нибудь низринет

запретный плод.

И я борюсь. Схватившись за канат,

мозолю рук невинные ладони.

Уже июнь. Семь лет тому назад

я начал эту долгую погоню –

меня простят.

Коль упаду, останется пятно,

верней сказать, раздавленная клюква.

Зачем тружусь? По-прежнему темно.

Всё озарит единственная буква:

лихое «О».

Окружность знака станет роковой

(его границы — согнутое жало),

поскольку жребий, брошенный судьбой,

не изменить — во что бы то ни стало –

своей мольбой.

Рывок, рывок. Едва ль со стороны

заметен я, так тянущийся к цели.

«Сизифов труд! Поэты не нужны!» –

орёт душа. Сомнения на деле

подтверждены?

Что делать?

Священный глас природы

не в силах пробудить уснувшей лиры звук.

Тимур Кибиров

Силюсь взяться за перо –

ни фига, блин!

Взгляд усталый на приро-

ду направлен.

Там заросший тиной пруд

(или ряской?),

в коем думы напрочь мрут.

Супервязкой

жижей вымазан мой мозг.

Кто бы вытер…

Дело в том, что я прирос к

граням литер.

Эй, бессмертный алфавит,

ты ли топишь

мысли? Хва! Башка болит,

ноет то бишь.

Раньше, помнится, творил

чаще многих,

ныне — полный дырбулщыл! –

я у ног их.

Скоро буду, тьфу-тьфу-тьфу,

тупо славить,

чтобы вновь родить строфу/

ы. Всегда ведь

людям, пишущим про власть,

деньги, моду

(список куц), живётся всласть.

К чёрту оды!

Только красные от слёз

я закрою –

чернышевсковский вопрос

предо мною.

***

Валяюсь вялым языком,

сказать не в силах ни о ком

и ни о чём — не в силах.

Другие хвалят, матерят

и пустозвонят. Я же, я

безмолвствую уныло.

Красуюсь мёртвым языком

на глиняной табличке — сонм

червеобразных закорючек.

Мои носители во мне

теперь, а были-то вовне.

Земля людей живучей.

Лежу тяжёлым языком,

без колокола, под песком,