Схождение на да

заштриховываются в духе

старых комиксов. Мы не выдуманы,

ветер волосы треплет нам.

Хмур и тих я, тогда как спутница

улыбается, говоря

про опасность лихой езды.

Только выпрямится — ссутулится,

а фривольный её наряд –

символ девственной чистоты.

Всё дробится. И тут как тут уже –

ливень каплями здоровенными.

Да, машина — хороший зонт.

Небосклон называю «будущим»,

мы туда доберёмся первыми…

Побыстрей бы за горизонт.

Мы — неровные отражения

двух зеркал.

Мы — рабы самого движения,

я сказал.

***

Зябко. Дорога ухабисто-грязная.

Ветви, оттянутые сосульками.

Шишку кедровую лузгаю. Лязгает

старый уазик, «родимая» булькает.

Час-полтора покоряем хребёт

мы — крайне ценных орехов добытчики.

Лязг, да машина заткнётся вот-вот.

Будем внимать только гомону птичьему.

Нет, и прекрасно, во всём кедраче

связи, читай — обязательной привязи…

Забуксовал наш уазик в ключе.

Вывези, вывези, вывези, вывези!

Вывез. Пожалуй, нужна иногда

связь. Увидали худую лису. Лиса

перед прыжком замерла. «Это да –

дед прокричал, — ну рисуется!»

Думаю часто: вот если бы нас

не было, как бы тогда хорошо жилось

флоре и фауне! Но каждый раз

нечто бунтует во мне. Может, молодость?

Шишка, уазик, тайги аромат.

Всё-таки хочется существовать.

***

Откуда стихи растут –

оттуда и всё, что «худ»:

картины, кинокартины,

скульптуры и зда-ния.

Художники неповинны

в дуальности бытия.

Я ручкой черчу цветной

(цвет артериальной крови):

прекрасное, ангел мой, –

ужасно в своей основе.

Самоотчуждение

Выбегаю из поля зрения

разношёрстного населения.

Больно — сыплются с неба градины,

остаются на почве вмятины.

Грубоватой отделки курткою

сам себя конвульсивно кутаю.

А за маленьким полем зрения –

беспредельная степь п р о з р е н и я.

В бытовании мало смысла,

я поэтому-то смылся.

Охота на мышей

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня?

Александр Пушкин

Снуют по крыше

злодейки-мыши,

точней, мышата.

Мне мерзковато.

Беру воздушку,

как вижу мышку,

беру на мушку,

пив-пав, под мышку –

ружьё, за хвостик

и в печку — тельце,

в котором больше не бьётся сердце.

Снуют средь ночи!

Достали очень

меня мышата.

Я бог их, правда.

Я бог, я бог их

и дьявол вкупе –

малых, убогих,

вонючих, глупых,

заразных, разных

и в то же время

похожих. Тише на крыше, племя!

Наелось, пламя?

Всё жаждешь грешных?

Мышата, знамо,

грешны. Полешко

ещё закину

и на охоту.

…Чу — дышит в спину

огромный кто-то…

(звук выстрела)

В Эдем и обратно

В натяжной потолок

пялюсь — вижу своё отражение.

Я почувствовал изнеможение,

оттого и прилёг.

Отражение на меня

в свою очередь пялится. С улицы

шум доносится — дети беснуются.

Их бы делом занять.

В натяжном потолке

исчезают, взлетая ли, падая,

холодильник и прочая всякая

утварь — будто в реке

они тонут. За всем

я несусь, выплываю из омута

и из тесной безжизненной комнаты

попадаю в Эдем.

Райский сад, торжество

флоры, фауны, небо лиловое.

Дежавю: воплотился здесь снова я.

Слышу, кто-то зовёт:

«Сашка, Сашка, сюда!»

Чей-то голос знакомый, и сыздетства.

Жаль, не может родная кириллица

интонацию передать.

Замечаю вдали

силуэт человека под деревом.

Приближаюсь… Глаза, я не верю вам…

Прадед мой. «Саш, пошли.

Вырос как! Раздобрел!

Ты за яблоком? Слушай, не ешь его.

Богу — богово, лешему — лешево», –

говорит, бел как мел.

А потом достаёт

лист из куртки, читает беспаузно:

«Невозможен-порядок-без-хауса-

невозможен-порядок-без-хауса-

невозможен-порядок-без-хауса…»

Я молчу — скован рот.

Из колючих кустов

выбегает собачка-красавица –

Дженна! Хвостиком машет и ластится.

Разрыдаться готов.

Наклоняюсь — она

за секунду становится мёртвою.

Дженна, Дженночка! Я её трогаю –

та тверда, холодна.

Просыпаюсь в момент –

затянула обратно действительность.

Стало тихо. Ухудшилась видимость.

Рая нет. Ада нет.

***

Русская баня –

аналог Небесного Царства.

Дмитрий Артис

Русская баня –

аналог подземного ада.

И уверять, что она –

это рай, нет, не надо.

Пар — закись серы,

вода — настоящая лава.

Русская, как и стокгольмская, баня –

кровава.

Веником бьют по тебе

или сам себя хлещешь,

с каждым ударом

жар чувствуешь явственней, резче.

Тело твоё

от безумства берёзовых розог

чуть ли не сразу

становится дряблым и розовым.

После выходишь из бани

и мажешься снегом,

ухаешь, что-то кричишь

и бего́м или бе́гом

ты возвращаешься в ад,

потому что снаружи

хуже (я знаю о чём говорю):

всё трещит из-за стужи.

***

Лежишь на нарах и слышишь ветер,

как он роняет на землю шишки,

а возле, вытянувшись, собачка

сопит, поскольку устала очень.

И ты устал, но заснуть не можешь.

Твоя одежда в крови кедровой –

пахучей, липкой и желтоватой.

До переезда в Иркутск — три года,

семь лет — до выпуска и работы

и девять лет — до лиловой свадьбы.

Тебе ещё неизвестно это.

Известно лишь, что писать не бросишь.

Выводишь строки, электролампа

твою тетрадь освещает… Глазом

моргнёшь, наступит затишье, утро,

моргнёшь, и ты — пожилой поэт.

План ночёвки на Улан-Хада

Посижу у рисунков, оставленных там, –

человечков, собак и бизонов.

Надо мною ударит великий шаман…

Я почувствую запах озона.

…Надо мною ударит великий шаман

в очень туго натянутый бубен.

Я усвою, что данной эпохе не дан,

что я был и, конечно же, буду.

Сядет долго горевший электрофонарь,

я засну, а проснувшись, увижу,