Скитники

— Дозволительно, но до пострижения многие искусы пройти полагается. А про себя что молчите? Слышал, общество желает вас видеть настоятелем монастыря. Вы-то сами как, готовы?

— Коли благословите, за честь почту, — смиренно опустил голову Лешак.

Банька была крошечной, посему Григорий с Николаем (им переправа была не нужна) пошли мыться с вечера. Обнажив тела, оба расхохотались: так разительно контрастировала белая, как молоко, кожа на туловище и ногах с цветом кожи на лицах и шеях. Ровная, будто прорезанная граница загара проходила четко по воротнику. Увидев на животе брата страшный шрам, наставник ахнул:

— Где тебя так?

— В Бессарабии. В рукопашной такое творилось, что и не сразу сообразил. В памяти остался тонкий свист, да по кителю почувствовал, как резануло. Глянул — живот вспорот. Слава богу, удачно — только брюшина рассечена, а голубоватые, целехонькие кишки — тихонько так выползают на портупею. Рукой заправил обратно, ладонями прижал да к своим. Тошнит, голова кружится, кое-как, но иду. Иногда, казалось, ослеп — в глазах темно. Пришел в себя в лазарете. Шесть суток без сознания! Думали, не выживу. А вот выжил…

Ночевать братья пошли в келью Николая. Взволнованные встречей, проговорили до рассвета. Все бродили по коридорам памяти, вспоминали разное. Тем было много.

— Николай, тебе хоть что-нибудь известно об отце, я потерял с ним связь еще в восемнадцатом.

— Последний раз видел его после ранения. Целую неделю прожил с ним в Екатериновке. Он все горевал, что нас с тобой нелегкая носит по свету, а внуков до сих пор нет. Мол, старею, на кого хозяйство оставить? Поместье и тогда было в образцовом состоянии. И представь: в Чите в 1920-м встретил нашего управляющего. От него узнал, что имение забрали. Отец некоторое время жил в Костроме, а потом вроде как уехал за границу.

— А твоя Катенька?

— Не знаю. Когда приехал в Питер, ее там уже не было. Соседи ничего толком сказать не могли. Разыскивать не пытался — боялся навредить. Если жива, то у нее наверняка уже кто-нибудь есть. Она ж актриса и без поклонников не может.

— Но ведь Катя очень тебя любила.

— Ты знаешь, и я ее сильно любил, но война развела нас, похоже, навсегда… А ты писал про Эмилию, дочь городского головы. Что у тебя с ней?

— Представь, предложения я ей так и не сделал. Стеснялся, полагал, что не достоин и стар для столь юного создания. Сейчас понимаю, что вел себя глупо. В моем-то возрасте надо было быть порешительней. Она эмигрировала с родителями в Австралию. Аркадий Михайлович большого ума был человек, уже после Февральской понял, куда Россия катится. За лето все распродал и увез мою Эмилию. Интересно, как они? Тоскуют, поди, по нашим снегам.

— Да, в семнадцатом мало кто представлял, какие потрясения ожидают нас.

— Ты все войны прошел, изнутри их видел. Расскажи, как там было. Не понимаю, почему армия-то против царя пошла, присягала ведь.

— А чего рассказывать? Наступаем, отступаем, окапываемся. Опять наступаем. Того убило, этого ранило. Того похоронили, этого — в госпиталь. Другого убило, меня ранило. Его похоронили, меня — в госпиталь. Подлечили и опять: наступаем, отступаем, окапываемся. Война — дело неинтересное.

— Николай, я серьезно. Для меня очень важно услышать это от очевидца.

Штабс-капитан задумался.

— Ты знаешь, мне не очень приятно вспоминать о ней. Бесславная, бестолковая. Но коль для тебя это важно, попробую, — наконец согласился он. — После манифеста Николая Второго о войне мы были уверены, что она продлится не дольше четырех месяцев, да и то за пределами западной границы. Знали, что численное преимущество на нашей стороне. Но вопреки этим самонадеянным прогнозам солдаты кайзера постоянно пятили нас в глубь страны. От военных неудач и неурядиц в тылу боевой дух армии слабел. Еще бы! Десять лет назад проиграли японцам, а теперь отступали, несмотря на массовый героизм солдат и офицеров, еще и перед германцем. А все из-за бестолковщины и преступной несогласованности в работе штабов.

Приходили мысли, а не изменники ли окружают царя? К тому же сильно мешали, сковывали инициативу старые уставы. Ротные горько иронизировали: «Нам дозволено только одно — доблестно умирать». В это время в окопах появляются агитаторы, призывающие к братанию с немцами. Убеждали, что война нужна только монарху и буржуям, а солдаты в ней — пушечное мясо. Оскверняли, разрушали понятия о родине, о воинском долге. Дисциплина падала. Одни казаки вели себя достойно и неизменно давали отпор провокаторам, несмотря на явную нелепицу войны — не отдавать же земли немцам.

Крупный успех Брусиловского прорыва весной 1916 года встряхнул, поднял было дух армии, но ненадолго. А в конце февраля грянула ошеломляющая весть: «Николай Второй отрекся от престола! Власть перешла к Временному правительству!».