Сколько нам еще жить?..

«И черт меня Дернул с этим копчением, — думал Андрей, шагая за сержантом, — еще и взаправду свинарем сделают. Смехота! Мечтал о машинах, а придется поросятками заниматься. Свинарь-пограничник! Узнают дома ребята, засмеют!»

Когда остановились у большого валуна, смутно серевшего в темноте, сержант по каким-то только ему известным признакам нашел розетку. Включился и, прижав трубку к уху, доложил на заставу, что в наряде все в порядке, упомянул о кабане. Присев на валун тихо спросил:

— Рядовой Ниязов, какую мы допустили ошибку, когда осветили кабана?

— Слишком близко подошли, — неуверенно ответил Ширали.

— Подошли нормально… Думай, Ширали… Так, — протянул сержант, когда молчание затянулось. — Рядовой Чижов?

— Осветили лучом сопредельную сторону, что по уставу не положено, — бойко ответил Андрей.

— Ну, во-первых, мы ее не осветили — плохо ты смотрел за лучом… А во-вторых, ответ не по существу. Ошибка наша в другом… — Сержант помолчал, прислушиваясь к ночной темноте, потом медленно заговорил. — После яркого света человек, словно слепой котенок, ничего не видит в темноте. Нужно какое-то время, чтобы зрачки расширились… Вот в этот момент, мы все были котятами слепыми, подходи и бери за загривок… Или нарушитель прошмыгнет…

— Но мы же не глухие, товарищ сержант, — не выдержал Ширали.

— А разве в это время кабан шумел? — откликнулся Трошин, — слух и зрение должны всегда страховать друг друга.

— Это всего минута, может полторы, — уточнил Андрей.

— Здесь счет порой на секунды идет, — подытожил сержант.

Время в наряде бежало незаметно. Это ощущение было не только у новичков, но и у сержанта. Он уходил в наряды сотни раз, вроде бы могло и надоесть, но Юрий Трошин был не согласен с этим. Конечно, он не хватался при малейшем шорохе за автомат, как делали это новички, не оглядывался испуганно по сторонам, и куст не казался ему замаскировавшимся нарушителем. Он не вздрагивал при вое шакалов. Не волнение всякий раз испытывал, чувство ответственности, постоянная готовность к бою никогда не приходили. Это усиливалось еще и тем, что он, как старший наряда, отвечал сейчас и за этих ребят…

Когда добрались до правого фланга, где находился стык с соседней заставой, небо над горами стало сереть. Прошло еще немного времени и стали медленно вырисовываться окружающие предметы, приобретая четкость.

— Светает, товарищ сержант, — кивнул на горы Ширали.

— Рассвет, — удивился Андрей. — Быстро время прошло!

— В армии говорят: «Солдат спит, а служба идет!» — заявил сержант, — к нам это не подходит! Ночью мы не спим, а днем дремлем вполуха и вполглаза…

Облачко, что висело над вершиной горы, чуть-чуть окрасилось в розовый цвет и Ширали тихо произнес:

— Заря…

Трошин проследил за его взглядом, задумчиво сказал:

— Стихи как-то попались… Не помню уже ни автора, ни названия да и сами стихи забылись, а вот две строчки запали в душу: «Кони белые черных коней — грудью в пропасть с обрыва столкнули…» Черные кони — это ночь, белые — день… Сильно сказано!

— Красиво, — согласился Ширали.

Андрей промолчал. Потом неожиданно обратился к сержанту:

— Товарищ сержант! Я вот все думаю…

— Философ! — вставил тихо Ширали. Но Андрей словно не заметил его реплики.

— …нет в уставе такого параграфа, чтобы при включении фонаря один из наряда должен зажмуриваться! Скажите, вы нас разыгрывали, да?

Высокий, сероглазый Трошин хитро улыбнулся, потер ладони, что служило у него выражением хорошего настроения и, явно копируя Андрея, весело произнес:

— Ага!..

— Баба-Яга, — в тон ему ответил Андрей, и все трое рассмеялись…

Первый наряд! Он врезался в память, запомнился на всю жизнь… А потом замелькали они друг за другом, сливаясь в бесконечною пеструю ленту. Ровную, без взлетов и падений.

А время шло. Вот уже и ежевика созрела и ягод уродилось много. Жители села таскали ее полными ведрами, заготавливали впрок, варили варенье, а ее все не убывало. Кусты были буквально усыпаны крупными черными ягодами.

У Айнур и Гозель пальцы и губы посинели. Подруги собирали ежевику и сначала самые спелые ягоды отправляли не в ведро, а в рот. Небольшого роста, гибкая, как молодая лоза винограда, Гозель, взглянув на подругу, рассмеялась:

— Айнур, губы надо красить красной или розовой помадой, а ты пользуешься черной… Ни один парень в тебя не влюбится!

— Ты на себя посмотри, — откликнулась Айнур, — у тебя еще чернее!

— Я их такими нарочно сделала…

— Это зачем же?

— Чтобы какой-нибудь джигит снял поцелуями черноту, добрался до настоящего цвета…

— Гозель, как тебе не стыдно!

— Знаешь, как приятно целоваться, — не слушая подругу, продолжала Гозель, — тебя словно током ударит, дрожь по всему телу пройдет и сердце останавливается…

— Врешь ты все, — отмахнулась Айнур, — можно подумать, что уже целовалась!

— Целовалась, а что в этом особенного? — продолжала Гозель, — голова кружится и в глазах — туман…