Скользкая рыба детства

Влад и Саша устали и решили немного отдохнуть. Стояли, смотрели молча на вход в таинственную прохладу неизвестности.

– Ну вот, мы и добились своего, – сказал Влад, – полезем? А то потом еды в брюхо накидаем, фигушки пролезем.

– Чур, я – первый! – поднял руку Саша.

– Давай пописаем и двинем, – предложил Вадим.

Они повернулись спиной к горе, слушали, как звенят струйки.

В лагере были слышны голоса, смех, это возвращались туристы.

С трудом мальчики протиснулись в пещеру.

Неожиданно в глубине, где-то под ногами, послышался гул, потом явственно громыхнуло, тропинка под ногами качнулась. Они оглянулись. Прямо на глазах пластины песчаника сместились, складываясь, будто слои торта «Наполеон» при нарезке тупым ножом.

Вход в пещеру наглухо закрылся.

Их долго искали силами МЧС, волонтёров с собаками, но не нашли.

Объявили в розыск.

Было темно, они медленно продвигались вперёд. Они не знали, сколько прошло времени, но не теряли оптимизма.

Вскоре где-то вверху показался едва приметный свет. Он становился явственней.

Через месяц на берегу реки Большой Кинель, на юго-западе города Бугуруслана, в развалинах женского монастыря во имя Покрова Пресвятой Богородицы, появились двое.

Измождённые, в живописных лохмотьях, с горящими глазами. Они приставали с вопросом к посетителям кафе «Кума» по адресу улица Гая, 5: «Как найти игуменью Серафиму?»

Хозяин кафе вежливо объяснил им, что монастырь закрыли в тысяча девятьсот двадцать четвёртом году, игуменья давно померла, дал десять рублей и приказал выпроводить.

Мужчины отдалённо напоминали Влада и Сашу.

На вид странникам было лет по сорок.

Катин секрет

Дома стояли по два – углом друг к другу.

Приземистые, восьмиквартирные, двухэтажные. Окна-бойницы. Бывшие фронтовики сразу окрестили – «укрепрайон».

Гражданская публика между собой называла «сталинские высотки».

С болезненной прожелтью обшарпанных стен, деревянными лестницами, покрытыми толстой, линючей шкурой тёмно-коричневой краски. Ступени скрипели, стонали в старческой немощи, звонков не надо, сразу слышно – кто-то идёт.

Мусор остался в пустых домах.

Дома подготовили к сносу. Да вдруг остановились.

Мостопоезд огородил большой кусок земли, прилегающей к реке, технику вдоль берега разместили.

Дома оказались внутри этой территории.

Вставили окна, полы наскоро положили на лаги, печки починили, кое-где подкрасили. Толстые, неуклюжие малярши в комбинезонах, косынках, с белыми от побелки лицами и губами, громко разговаривали в пустых стенах, смеялись вдруг, иногда даже пели что-то.

Дома заселили вновь. Вечным скитальцам мостостроителям объяснять не надо было – всё временно.

Семь квартир крайнего дома, ближе к реке, заняли семьи бригады клепальщиков.

Угловую квартиру на первом этаже занял участковый милиционер, старшина Степан Парашюткин. До получения служебной жилплощади. Его перевели откуда-то издалека в эти места. Он тоже жил здесь временно.

Толстый, рыжий, пузатый. И дочь такая же, с сонной поволокой в жёлтых рысьих глазах под хлопьями белёсых ресниц. Хвостом лисьим пламенела, вспыхивала от любого слова, взгляда на её толстые руки, покатые плечи, сиськи напористые, созревающие пышно, сразу, по-взрослому.

Пронырливая, вездесущая и любопытная ябеда.

Мамка её, молчаливая, неприметная, бледная от усталости и жара, устроилась работать на местный завод резино-технических изделий, штамповщицей. Запекала маски противогазов. В три смены у печи. Стране требовалось огромное количество противогазов. Атомная война могла вот-вот начаться.

Приходила домой, молоко приносила «за вредность производства» и падала. Дочь и муж были предоставлены сами себе.

После дежурства старшина расхаживал в широченных синих галифе плотной ткани, про которую сам шутил так: «Вот утром пёрну, к обеду тока дух выходит». В майке бирюзового некогда цвета.

Жарил на керогазе шмат свежего сала. Потом клал с любовью зарумянившийся кусок на большой ломоть хлеба, намазывал обильно горчицей, не спешил. Любовался мясной коричневой прослоечкой, жмурился смурливым котом. Плакал, головой мотал, как конь от мух изворачивался, и говорил: «Крепка, савецка власть! Ох, крепка!»

Внешней стороной ладони вытирал слёзы. Пальцы мягкие, толстые, женские, к грубому труду не приноровленные. Волоски на них редкие, золотистой искоркой иногда вспыхивали в промельке солнечного столба, будто дымиться начинал Парашюткин.

Приятный запах весёлой сытости шёл от поджаренного сала. Сизый дым застил маленькую кухоньку, изменял контуры неопрятной двухконфорной печки, хлипкого стола, пары солдатских табуреток, шкафчика на стенке, передника потерянного от времени цвета на гвозде за дверью.

Парашюткин открывал окно, ставил чёрную чугунную сковородку на жестяной отлив. Молча ел гигантский бутерброд, обжигаясь от нетерпения, переполненный слюной, багровел лицом. Смотрел сквозь влажную переливчатость слёз, как сковородка перестаёт потеть прозрачной слезой горячего сала, успокаивается, затихает и начинает медленно, будто речка к зиме, затягивать белым смальцем тёмную прогалину чугунины.