Скользкая рыба детства

Представлял, как зарумянится жареная картошечка к ужину. На постном масле так не получится.

Такие бутерброды с салом он мог есть по несколько раз в день. Не надоедало.

Переводил взгляд туда, где строился новый мост через широкую реку. Там в любое время дня царили грохот и напряжённое движение большой стройки, машины тащили пышные хвосты густой пыли, покрывались ею сами, и всё вокруг упаковывалось толстым слоем потревоженного праха.

Кусты, деревья невысокие, многоводная река катится лентой, разноцветной в разное время, а там дальше степь, огромные пространства без людей, зной умертвляющий, пустыня, и новое месторождение газового конденсата.

Туда тянули ветку железной дороги, и мост строили в ударном темпе.

Был задумчив старшина. Замирал, глаза стекленели от неторопливых мыслей, и сало стыло на пухлых губах, но ему нравилось стоять вот так, в сытости, и никуда не спешить.

На руках до локтей, тугом загривке и плечах красноватым золотом, ореолом дыбились невесомо густые волосы. Ему всегда было жарко. Должно быть, горячее сало не остывало, съеденное впрок, грело желудок, растекалось по жилочкам, ускоряя кровоток, сладостно шептало что-то весёлое изнутри.

Голова большая, плечи узкие. Лицо плотное, в рябинку, словно птицы во сне мелкие крошки и шкварки склёвывали с него, вспархивая и улетая неслышно.

Верка промчалась куда-то стремительно перед окном. Парашюткин вздрогнул, проследил за ней взглядом.

Вспыхнул лицом. Вдруг. Словно что-то припомнил такое, не для всех.

Учётчица Вера откликалась на клички «Чи’та» и «Верунчик». Вертлявая разведёнка говорила про Парашюткина, что он чуваш, поэтому у него «морда морскатая, а глазки свиняччи».

Злые языки утверждали, что видели её с Парашюткиным в «Бесстыжем овраге». В стороне от посёлка они «кувыркались». В густой поросли кустов, чуть в стороне от тропинки, не обращая внимания на крапиву, и будто бы Чита стонала и охала, как в первый раз, «под каба’нистым Степаном, и послеф этого всего стали они тайными полюбовниками».

Очевидцев было много, но кто был тот, самый первый, так и не дознались. Так эта сплетня лениво шевелилась, как драный, выцветший флаг над прорабским вагончиком.

Верка была родом из псковской какой-то деревни. Прижила на строительстве предыдущего моста, через Днепр, сына Бориса. Потом «табор» мостопоезда перекочевал на Урал, на новые берега.

Супруг остался, не захотел покинуть «ридну нэньку Вкрайину».

Борька заикался. Его напугал в детстве пьяный отец. Мальчик плакал долго, безутешно, звал мамку. Отец громко стеганул бляхой ремня по столу, заорал, чтобы примолк, засранец!

Вздрогнул маленький Борька и затих. Потом обнаружилось… Не очень сильно причитал заикатый Борька, если не волновался, местные привыкли, не замечали. Проблема была в том, что он писал так же, как и говорил. Словно азбука Морзе, была его прыгающая, беспокойная писанина, и приходилось её специально, с некоторым усилием расшифровывать.

Борьку это удручало ненадолго, пока он стоял рядом с учительницей, потом его уносило на вольные просторы улицы, на речку, и он мгновенно забывал об огорчении.

Тощий, длинный, нескладный. Альбинос – волосы, ресницы, кожа. Мгновенно краснел по самым малейшим поводам. Кожа головы просвечивала, и тогда он становился похож на спелый, искристый одуван под солнцем в зените.

Что-то было у них с Галкой Парашюткиной общее.

Шкодник Борька был великий, но не злобный. Постоянно попадался. Начинал что-то объяснять, прорывался через кашу скомканных звуков, слогов, глотал их странным образом, терпения выслушать у взрослых не хватало, ему давали подзатыльник и отпускали.

В рабочем посёлке всё мгновенно узнавалось. Чита крепко брала его за руку, тащила к месту преступления, начинала выяснять, как всё произошло. Кричала пронзительно, громко, слышал весь посёлок. Грозила сдать Парашюткину и отправить в детдом.

Женщины жалели Борьку-безотцовщину и говорили: «Верка включилась на всю катушку. Теперь не скоро стихнет!»

Борька в наказание сидел взаперти некоторое время дома, у окна. С улицы ему строили рожи пацаны. Он прилипал к стеклу, морда плющилась, краснела от лёгкого напряга, стекло мутнело. Всем было весело.

Через короткое время, извиваясь, ужом, он вылезал в форточку. Пацаны радостно принимали его, поцарапанного и счастливого, на руки и всей ватагой шли к реке делать шашлык.

Разводили костёр, ловили крупных лягушек. Борька смеялся, прятал во рту зелёный сгусток лягушачьей энергии, только лучики лапок торчали, двигались отчаянно и беспрестанно. Лицо у Борьки вытягивалось к подбородку, делалось лошадиным.

Он глаза нарочно выпучит, для смеха, чубчик дурацкий скруглится козырьком надо лбом, щёки шевелятся, будто он там лягуха языком гоняет.

Пацаны смеялись, падали, за животы хватались, а он вынимал скользкую жертву, цепко держал. Пальцы в бугорках. Обильно. Пацаны говорили, что это лягушки его обоссали, и появились в том месте бородавки.