Скопус-2

Вечером во время смены дежурства присутствовал Дегтярев и еще начальник следственного отдела. Дегтярев показал на Мишу и говорит:

— Это, товарищ майор, людоед.

Майор сказал:

— А как бы ты, Дегтярев, поступил?

— Что вы, товарищ майор, я б скорей повесился.

— Не ври, Дегтярев. Это судьба так повернула. Вся разница меж вами та, что они стали есть человечину на второй месяц, а ты б стал жевать ее на второй день.

Несколько секунд длилось молчание. Потом Дегтярев засмеялся. Засмеялись и дежурные, — видно, понравилась им шутка начальника.

Ицхак Шапиро

Аптека

Городок был настолько мал, что на многих картах забывали писать его название. А звучало оно внятно и просто: Крыжополь. Имя, конечно, не громкое, так сказать, не песенное, но если вслушаться, — есть в нем некая игривость. Не зря это слово сейчас вызывает улыбку.

Ютился городишко при железной дороге, но в памяти застревал благодаря соседству с узловой станцией Вапнярка, известной в ту пору не меньше, чем сама Жмеринка.

Вапнярку опутывала паутина рельсов. Там грохотала «зеленая» линия на фронт и маневрировали задымленные «кукушки». Вокзал всегда был облеплен человечьим роем. Шныряла шпана, принюхиваясь к чужому. Дежурный по станции в красной фуражке с засаленным верхом устало переступал через ноги. И терпеливо жило на тюках транзитное племя.

А в Крыжополе вокзал пустовал. Порывы ветра вращали воронки пыли по площади, на перроне растрепанные воробьи воровато хватали шелуху, и скрипела форточка с фанерой вместо стекла.

В шесть вечера здесь проходил пассажирский с остановкой на две минуты. К тому времени на станцию при любой погоде шел народ. Это считалось гуляньем. Приезжие сходили редко, зато в окнах вагонов мелькали незнакомые личности и можно было безбоязненно разглядывать их плацкартное жилье.

Вскрик паровоза приводил все в движение. Проводники занимали подножки, держась, как распятые, за поручни. С деревьев срывались вороны, горланили протяжно, кружили на крыльях, пока не смолкал вдали колесный перебор. Народ расходился парами и в одиночку. Шли вглубь проулков, мимо пустыря, где будяк в лиловой короне верховодил над крапивной гущей, мимо телеграфных столбов, гудящих, как шмели, проходили мимо белого особняка с вывеской «Аптека» над дверью.

Мой дед заведовал аптекой.

У деда были розовые щечки и седой прозрачный хохолок. Правая нога у него не сгибалась в колене, дед при ходьбе наклонялся всем телом вперед, похожий на клюющую птицу. Встречные здоровались с ним почтительно, иные заискивали, хотя считали человеком пришлым.

Вдвоем с бабушкой они занимали дом. На жилую половину вел отдельный вход, затененный навесом. Дед на работу одевался по-старинке, с шиком: галстук пересекал зажим с бирюзовой горошиной, матовые запонки скрепляли манжеты, приталенный пиджак был потерт, но щеголеватости не утратил.

Дед доставал бабушке до плеча. Говорили, в молодости она была красивой. А сейчас остались провалы щек, сплошная чернота глаз, и бывшие кудри торчали серыми патлами. Зимой и летом во фланелевом халате, она дневала на кухне. Чугунки и миски были до краев наполнены ее бесконечным бормотанием, зато деду за день не перепадало и трех слов.

Мы с мамой нагрянули к ним из эвакуации. Три года мыкались по чужим порогам. За спиной у нас осталось азиатское солнце. С собой мы привезли приступы малярии и чемодан воспоминаний. Там были: ночная очередь за липким хлебом и мертвые поляки на окраине кишлака, муть арыков и длинные дыни, сложенные как снаряды. Изредка мы раскладывали ломтики дынь на крыше. Они мгновенно покрывались потом. Солнце скручивало их в спираль, готовя нам вязкую сладость. На базаре слепой таджик торговал урюком. Он недовешивал и мухлевал. Из пустых глазниц его свисали вывороченные веки. Для нас урюк был недосягаем. Костлявые старики в чалмах стерегли вязанки карагача. Разносчики дразнили в зной стаканом холодной воды.

Мы глохли от хины. Но в памяти не стихал перезвон каравана. Верблюд-вожак заносчиво выкидывал вперед ноги, будто мозолистая ступня прихлопывала кого-то на дороге. На крутой верблюжьей шее среди бахромы и цветных кистей бренчали жестяные побрякушки. Его сородичи равнодушно несли плоские головы, горбы их свисали набок и с губ тянулась беловатая пена.

А по утрам во дворе надсаживал горло разжирелый баран, плакался судьбе, — он возил свой диковинный курдюк сзади на тележке. Приходили соседи, завистливо цокали языком. Хвалили, однако, не барана, а хозяина двора.

Запомнились почему-то пустяки. Например: пыль вдоль арыка; пыль бархатного помола, глубокая, по щиколотку, и нежная — вместо следов на ней оставались плавные вмятины, как на подушке. Переспелый тутовник не разбивался, а тонул в ней, лишь черенок торчал наружу приманкой.