Скопус-2

Тот, кто еще совсем недавно не умел спросить, уже сидит за столом. Он теперь прозрачен не хуже остальных сотрапезников, и сквозь него тоже можно видеть солнце, касающееся верхушек деревьев на склоне горы. Неизвестный между тем исчезает за кулисами.

На мгновение, ровно на одно мгновение воцаряется тишина. Потом следует закат, и сразу за ним звон бокалов, стук вилок, треск ломаемой мацы, гул голосов вопрошающих, вразумляющих, воспевающих, благословляющих, гул множества других голосов и:

ЗАНАВЕС

1989

Хагит Гиора

Мой дом на округлых холмах

Рано утром я вышла из дому — он у меня, как сванская крепость, — примкнут к горе.

Поднялась по розовым лестницам — потому что камень розовый, а бывает бел, желтоват.

Поднялась, приложила ладонь к бровям — посмотреть на горизонт: что там новенького, что хорошенького?

На горизонте у нас все то же, за морем Иордания, сизым занавесом стоит, так ровно окаймляет мой ступенчатый микрорайон. Он и называется Восточные Ступени, потому что обращен на восток и утром весь озаряется. Каждая ступень широченная: могли бы разъехаться четыре боевые колесницы.

Холмы снижаются в чашу. Парашютист, возвращаясь, так видит землю: вбирая его, она краями врезается в небо.

Золотая стена, в ней дверца, а за дверцей — заветный край. Я внутри, мне уютно смотреть, как все вокруг меня окаймляет.

Моя точка самая отточенная, моя кочка самая окученная, и довольна я, и пою во все горло — на все стороны света.

Поднимись к верхней дороге — откроется долина, вся чаша из округлых холмов. Мой дом на отрогах чаши. Вот он, мой дом на округлых холмах, вот этот дом.

Нет, лучше дойдем до склона через стоянку, уставленную машинами (точно так и гора наша вся уставлена домами), дойдем туда, где все кончается, рано утром дойдем до склона и до арки, кое-как слепленной из камней; солнце слепит, тихо сходит гора — холмами, ступенями света сходит, дымными пологами и спадает в Соленую прорву[24], к театру Божественных действий, где однажды трахнуло, ахнуло и воздвиглось.

Так вот, утром дойдем до склона… На всякий случай глянь на выцветшую табличку — торчит от тебя в семи метрах, обозначает автобусную остановку. Еще нависают гроздья домов, еще глазеют окна машиновладельцев (вовсю идет заселение территорий), но ты уже проваливаешься, выныриваешь и проваливаешься в дымные пологи и вспоминаешь: тут мой дом, на округлых холмах.

А сколько их обойдешь, перебудешь, пока набредешь на этот, на котором стою.

Какие были когда-то — тундровые, заготовленные в количествах, не тот, так этот, не этот, так тот. Так травы и роды людские, так и мы — эти «я», «я» без числа, пока их все проволочешь… И чем дальше, тем больше один. Накапливаешь одиночество, вырастаешь в эдакую дикобразину. И до чего интересно делается жить! — лишь меня угораздило уродиться такой чудобразною, и когда-нибудь непременно меня позовут в дикобразное братство, и мы сразу узнаем друг друга по прекрасной несообразности.

И смотрите, мы нашли сообразную нашу страну, дотянулись до синего выбеленного нашего места! Это так поразительно, как Адаму увидеть Еву в первый раз: его же ребра! Так вот чему он с первого мига своего — ей — сообразен!

А где-то еще холмы детства, несуществующие, в одних застряла соль и сладость, там крапива у дальнего сарая, дойти до него по бурьянной тропе (у-у, дощатый край Ойкумены) — как за край утробы заглянуть и уже не вернуться. Ты вытягиваешь шею и взгляд — и опрометью обратно.

А еще красно-желтый осенний лес, кладбище с деревянными крестами (странный знак неведомых времен), заселенные пространства за сопкой, не очерченные еще даже именем «город»… И шорох: кто-то за круглой макушкой идет, невидимый, тот, кто всегда подстерегает. От надвигающихся шагов кидаешься напропалую вниз до лопухов, что на краю огорода. До сторожевой стены сарая.

Но ныне я выруливаю на велосипеде меж этих сопок, где все знакомо наощупь. Я туристка с израильским паспортом, приехала покататься в СССР. Все повторяю себе про паспорт и про гражданство, чтоб не бояться. Вот и город. А название-то, кажется, поменяли… или отменили… Поменяли или отменили? Сдерживаюсь и не спрашиваю, по какому еду городу, но куда выруливать, если не знаешь названия? Выбираю наконец подходящее, средней интеллигентности лицо, вопрошаю, а у прохожего — наручники в брючном кармане, загодя приготовленные. Меня ведут по аллеям раздольного импрессионистского парка, полного теней и лиственной игры, так и сквозит по лицу. Рядом ведут велосипед. Я гневно, во всеуслышание, во весь голос заявляю о своем нездешнем гражданстве, но такая тишь и ватная глушь, ни единого удивленного взгляда — в этом городе нет дипломатов и консульств. Конечно, сгребли, и не кинешься напропалую.

А ты, страна моя, которая взаправду, такая глиняная, белая, каленая, мой потерянный рай, — как же ты, моя жизнь, моя жила дрожащая, без меня?

О-о, теперь уже некуда. Скребешься в последней яме в неразличимые стенки. Точка.

Как же кончить, чтобы все кончить? Думай над точкой.