Скопус-2

Он очень хорошо говорил по-русски. Легкая картавость, редко проскальзывавшая в его речи, шла не от природного недостатка, а от привычки правильно говорить и на других языках, скажем, по-французски и на идише. Он был, по моим понятиям тогдашним, странно образованный человек. Он дотошно знал все, что можно было узнать до 1917 года, — Ницше и Макса Нордау, Гершензона и Волошина, художника Судейкина и критика Георга Брандеса, малоизвестную даже тогда поэтессу Нэлли и широко популярного Фореля. Кроме того, что все они плотно сидели в его аккуратной круглой головке, их золоченые тома и тонкие пыльные тетрадки в изобилии находились на стеллажах его квартиры, заполненной запахами еврейской кухни и шарканьем шлепанцев тихой при посетителях жены. Я нисколько не пытаюсь осмеять эти его знания, потому что они были истинными и глубокими, вовсе не спекулятивными, и широко применялись. В разговорах, в старомодно вежливых и подробных объяснениях, которых, если признаться, я по молодости своей и не стоил.

Я бывал у него не часто, потому что, когда я приходил, меня посещало дурацкое нетерпение — мне хотелось, чтобы он говорил в два раза быстрее, мне казалось, что многое в своих объяснениях он мог бы пропустить, пунктиром идущая мысль мной воспринималась легко, а подробности… Но кто же нуждается в подробностях, когда ему двадцать три года и он проштудировал почти все, что издавалось в его время, и даже почитывал кое-что из того, что издавалось до…

Теперь я скажу о дате, круто разделившей круг знаний моего знакомого, — после семнадцатого года он, видимо, первое время пытался оставаться в курсе всего. Но сначала ему помешал голод: за знание того, что происходило до революции, платили плохо и паек давали маленький, а потом… Пропала его первая, дореволюционная библиотека — пока он отсутствовал, ее свезли в какой-то детский дом, где буйные мальчики и девочки первых лет народной власти сожгли ее в холода. И тогда он начал снова собирать что мог, что было у него раньше. До нового ли ему было?.. Потом он нашел работу в маленьком, но полном энтузиазма еврейском издательстве, где издавали не только Ошера Шварцмана, но и стариков Ахад-ха-Ама и Фришмана. Лет на двадцать он погрузился в атмосферу жаргонной литературы: в корректуры и верстки, отношения и интриги, бессребреничество и доносы. Он видел Квитко, большеголового и громкого, пламенного Маркиша в сопровождении интеллигентной Эсфири Лазебниковой, полного достоинства Фефера, почти такого же, как он сам, эрудита Добрушина, и еще, и еще…

Книги издавались на плохой бумаге, в картонных переплетах, выбор шрифтов был беден, его мечта о выпуске сборников Черниховского и Бялика не сбылась, они же были эмигранты…

Вторая мировая застала его в Кишиневе, с издательской бригадой он приехал знакомиться с новым отрядом еврейских писателей, присоединенных вместе с Молдавией. На воскресенье уехали на природу, оттуда и драпали до Москвы на мучительных поездах, под бомбами и проклятиями. А из Москвы — в эвакуацию, сначала в Куйбышев, потом в Среднюю Азию… Как за это время постарела жена! Потом погиб старший мальчик, потом умер младший, от дизентерии… Эти немытые ташкентские фрукты!.. А средний сын рос тихий, сосредоточенный, как неродной, хотя все, что осталось, было брошено на него — и масло, обмененное на простыни, и доппайки к праздникам.

Звали моего знакомого Перец. По-русски это звучало смешно, хотя едкий овощ был не при чем, просто имя напоминало о сефардском происхождении семьи, зато фамилия была опознавательным знаком родных украинских мест — Белоцерковский. Итак, Перец Белоцерковский — для еврейских газет, П. Белов — для советских. Печатался он и на родном языке, и на русском. Его статьи — большие, в несколько колонок, иногда с переходом на другую полосу — появлялись в самых разных изданиях: и по эту сторону океана, и по ту… Русские достижения моего знакомого были гораздо скромнее — маленькие информационные сообщения и заметочки, чаще внизу, на третьей полосе газеты, где притулилась культура. Гордился он тем, что писал и печатал, невероятно: покупал или раздобывал по нескольку экземпляров газет, вел альбом своих материалов, дарил свои заметки друзьям и гостям, носил повсюду с собой в огромном, как карманный портфель, бумажнике все эти листочки, откуда вытаскивал их через несколько минут после начала любого разговора… Я читал эти заметочки — они были хорошо написаны, очень правильным русским языком…