Скорбь Сатаны

Самым странным в причудливом течении человеческой жизни, пожалуй, является то, как внезапно и непредсказуемо происходят события, что всего за какой-то день или час сеют полный хаос там, где недавно царил покой, и превращают в руины то, что когда-то казалось надежным кровом. Словно землетрясение, они врываются в обыденный распорядок повседневной жизни, круша наши надежды, разбивая нам сердца и развеивая наши радости пеплом и прахом отчаяния. И эти разрушительные беды обычно приходят на фоне кажущегося благополучия без малейшего предупреждения и с яростью внезапно налетевшей песчаной бури. Обычно они проявляются неожиданным, почти мгновенным низвержением отдельных столпов общества, некогда бывших первыми среди равных себе и светочами для всего мира. Мы видим это в капризах судьбы королей и политических деятелей, что в один день могут впасть в немилость, и грандиозные перемены наступают со столь необъяснимой быстротой, что уже не кажется удивительным появление религиозных сект, члены которых иногда, в дни полного благоденствия, облачаются в рубища, посыпая голову пеплом, и молятся: «Направь нас, Боже, в те злые дни, что скоро грядут!» Умеренность стоиков, считавших, что горе и радость суть проявления безбожного и стремившихся держаться где-то посередине, между этими противоположными состояниями, не предаваясь ни неумеренным удовольствиям, ни безудержной меланхолии, явно была полезной чертой характера. Я, глубоко несчастный внутри, но внешне довольный своей жизнью в роскоши, стал искать в ней утешения, пытаясь отстраниться от своих несчастий, забыть о них, и настолько преуспел, что день ото дня становился все большим материалистом, отдыхая телом, чревоугодничая, попивая дорогие вина и потворствуя своим желаниям, постепенно утратив всякую охоту прилагать какие-либо умственные усилия. Более того, я сам того не сознавая, научился терпеть и сносить порочность натуры своей жены – да, я уважал ее меньше, чем турок наложницу в своем гареме – но подобно турку я получал некое варварское наслаждение, обладая ее красотой; чувствуя его и порождаемую им животную страсть, я был вполне доволен собой. Так что, по меньшей мере на некоторое время, я пребывал в дремотном довольствии, словно сытое животное после случки – я считал, что только колоссальная финансовая катастрофа в масштабе всей страны способна повлиять на мое богатство, и потому не считал нужным утруждать себя полезными делами, но «пить, есть и веселиться» по заветам Соломона. Всякое движение мысли во мне прекратилось; теперь у меня не возникало и мысли о том, чтобы вновь взяться за перо, пытаясь достичь еще большей славы. Дни я проводил, раздавая приказы слугам, с удовольствием тиранил по пустякам садовников и конюхов, и вообще невероятно важничал, делая вид, что проявляю терпимость и великодушие ко всем, кто на меня работает. Я очень хорошо знал, что мне следует делать – я не напрасно изучал обычаи сверхбогатых. Мне было известно, что богач чувствует себя в наивысшей степени добродетельным, справляясь у кучера о здоровье его жены и посылая ей пару фунтов на одежду для новорожденного. Вся болтовня о «сердечной доброте» и «щедрости» миллионеров обычно сводится к подобному, и когда я, праздно шатаясь по своему парку, встречал ребенка своего привратника, неизменно давая ему по шесть пенсов, я чувствовал, будто достоин занять место в раю одесную Всемогущего – так высоко я оценивал собственное великодушие. Однако Сибил никогда не волновала подобная благодеятельность. Она ничего не делала для наших бедных соседей. Однажды приходской священник имел неосторожность обмолвиться, что «среди его паствы нет большой нужды благодаря неиссякаемой доброте и внимательности мисс Клэр» – с тех пор Сибил и не помышляла о том, чтобы предложить свою помощь. Время от времени ее грациозная особа появлялась в коттедже «Лилия», где проводила около часа в компании его веселой и прилежной владелицы. Иногда белокурая писательница обедала с нами, или мы пили послеобеденный чай на лужайке в тени раскидистых вязов. Даже будучи законченным себялюбцем, я видел, что во время этих визитов она вела себя неестественно. Конечно, она всегда была очаровательной и веселой – воистину, лишь тогда я мог отчасти забыться и забыть о своем невероятно раздутом эго – живость ее манер и мелодичный голос наряду с ее обширными знаниями о книгах, людях и всем прочем возносили ее на высоту, недоступную ни мне, ни моей жене. И все же иногда я замечал ее скованность, и во взгляде ее глаз, смотревших на пленительную Сибил, таились боль и тревога. Однако я почти не обращал внимания на такую мелочь, все больше и больше угождая своей плоти, все глубже погружаясь в забвение неги, не думая о том, к чему это приведет меня в будущем. Я понял, что быть абсолютно бессовестным, бессердечным и бесчувственным – значит всегда иметь здоровый аппетит и хорошее самочувствие. На то, чтобы думать о бедах других и пытаться творить добро приходится тратить столько времени и сил, что это верный способ заполучить несварение желудка; я видел, что ни один миллионер или относительно состоятельный человек не жертвует своим пищеварением ради доброго дела для бедноты. Извлекая урок из примера, поданного обществом, я тщательно заботился о собственном пищеварении, следя за тем, как готовятся и подаются мои обеды, равно как и за тем, как одевается моя жена для этих обедов – последнее в высшей степени потакало моему самолюбию. Когда я видел, с какой роскошью подчеркнута ее красота, я пожирал глазами ее прелести так же жадно, как пожирал трюфели или искусно приготовленную дичь. Я никогда не задумывался о строгости и непреложности закона: «От всякого, кому дано много, много и потребуется» – фактически, он был мне вообще незнаком, так как Новый Завет был последней из всех книг на свете, к которой я бы притронулся. И пока я сознательно заглушал в себе голос совести – голос, то и дело тщетно призывавший меня вести достойную жизнь – над головой моей сгущались тучи, готовые внезапно разразиться ужасным, внезапным и пугающим, как сама смерть несчастьем, как бывает с теми, кто не желает понимать природу их причин. Ведь смерть всегда так или иначе пугает нас, несмотря на то, что сопровождает нас всегда и повсюду.