Скорбь Сатаны

– Вы начинаете ее ненавидеть? Вы? Но почему?

– Неужели вы настолько слепы, что не видите, почему? – бросила она, и на ее лице появилась столь знакомая мне зловещая улыбка. – Потому что она счастлива! Потому что в ее жизни нет скандалов, потому что она осмеливается быть довольной своей жизнью! Так и хочется сделать ее несчастной! Но как этого добиться? Она верит в Бога, считая, что все им уготованное есть благо. С такой верой она могла бы жить на чердаке, зарабатывать по несколько пенсов в день, и все равно быть счастливой! Теперь мне совершенно ясно, как она умудрилась завоевать симпатии читателей – она искренне верит в то, что пытается до них донести. Что с ней можно сделать? Ничего! Но я понимаю, почему критики хотят ее уничтожить – если бы я была критиком, любящим виски с содовой и девиц из мюзик-холлов, я бы тоже захотела ее уничтожить, ведь она так отличается от других женщин!

– Вы непостижимы. Сибил! – разгневанно воскликнул я. – Вы восхищаетесь книгами Мэйвис Клэр, всегда восхищались; вы просите ее стать вашей подругой и в то же время заявляете, что желаете ее уничтожить и сделать несчастной! Я решительно не могу вас понять!

– Конечно, не можете! – спокойно ответила она; мы стояли в тени каштана у границы наших владений. – Я и не думала, что вы на это способны, но в отличие от обычной непонятой женщины я никогда не винила вас в том, что вы хотите меня понять. Мне самой потребовалось немало времени, чтобы разобраться в себе, но даже сейчас я не уверена в том, что постигла всю глубину своей мелочной натуры. А в том, что касается Мэйвис Клэр – разве вы неспособны понять, что все дурное может питать ненависть ко всему доброму? Завзятый пьяница может ненавидеть трезвенника? Никчемная женщина может ненавидеть невинную деву? И что я со своим пониманием жизни, считающая, что многое в ней отвратительно, не доверяющая ни мужчинам, ни женщинам, не верящая в Бога, могу ненавидеть – да, ненавидеть, – резким движением она ободрала ветку каштана, швырнув листья себе под ноги, – женщину, что находит жизнь прекрасной и верит в Бога; женщину, которой нет дела до нашего порочного, лживого общества; женщину, что довольствуется покоем, тогда как ее чести и славе можно завидовать, в то время как я копаюсь в себе и предаюсь самобичеванию? Стоит жить хотя бы ради того, чтобы заставить ее страдать хотя бы однажды! Но она такая, какая есть, и это невозможно.

Отвернувшись, она зашагала прочь; я следовал за ней в горестном молчании.

– Если вы не собираетесь становиться ее подругой, скажите ей об этом, – сказал я наконец. – Помните, что она говорила про ложные заверения в дружбе?

– Помню, – угрюмо ответила она. – Джеффри, она умна; можете быть уверены в том, что она меня вскоре раскусит, ничего не сказав об этом!

Услышав это, я снова взглянул на нее – и видеть ее невероятную красоту для меня было мучительно больно. В глупом, отчаянном порыве я воскликнул:

– О, Сибил! Сибил! Почему вы созданы такой?

– Действительно, почему же? – откликнулась она, насмешливо улыбаясь. – И почему я графская дочь? Мне больше пристала бы жизнь уличной нищенки – тогда обо мне бы писали романы и пьесы, и будучи их героиней, я заставляла бы рыдать мужчин, щедро потакая их порокам! Но я – графская дочь, и состою в достойном браке с миллионером; я – ошибка природы. Да, и природа иногда ошибается, Джеффри – и эти ошибки уже не исправить.

Мы достигли имения и уже подходили к дому, и я брел по лужайке подле нее, совершенно разбитый.

– Сибил, – сказал я наконец, – я надеялся, что вы с Мэйвис Клэр станете подругами…

Она засмеялась.

– Полагаю, мы станем подругами… ненадолго, – ответила она. – Голубке не водиться с вороном; образ жизни и привычки Мэйвис Клэр мне кажутся смертельно скучными. Кроме того, я уже говорила, что она умна и прозорлива, и рано или поздно раскроет мои истинные намерения. Но я буду притворяться так долго, как только смогу. Если я буду выступать в роли богатой леди или покровительницы, она мгновенно от меня избавится. Мне предстоит сыграть куда более трудную роль – роль честной женщины.

И она снова рассмеялась – жестоким, негромким смехом, от которого стыла кровь в моих жилах, и вошла в дом через створчатое окно гостиной. А я, оставшись один в саду среди кивающих роз и качающихся деревьев, вдруг почувствовал, что Уиллоусмир опустел, лишился всей своей былой прелести, отныне став омерзительным пристанищем всепобеждающего Зла.

XXVIII