Скорбь Сатаны

Настал день, когда я осуществил это намерение. День был дождливый и холодный, и я обнаружил Мэйвис в ее кабинете, у пылающего камина со своим маленьким терьером на коленях и своим верным сенбернаром, растянувшимся у ее ног. Она была поглощена книгой, – а за ней наблюдала мраморная Паллада, непреклонная и суровая. Когда я вошел, она встала и, отложив книгу и свою любимую собачку, пошла мне навстречу с выражением глубокого сочувствия в ясных глазах и безмолвной жалостью в трепетных уголках милого рта. Это было очаровательно – видеть, как ей жаль меня, – и было странно, что сам я не испытывал к себе жалости. После нескольких смущенных приветственных слов я сел и молча наблюдал за ней, пока она подбрасывала поленья в огонь, чтобы тот горел ярче, и избегала смотреть мне в глаза.

– Полагаю, вы знаете, – начал я резко и отрывисто, – что история о снотворном – всего лишь удобный вымысел? Известно ли вам, что моя жена отравилась намеренно?

Мэйвис посмотрела на меня с беспокойством и состраданием на лице.

– Я боялась, что это так… – нервно начала она.

– О, здесь нечего бояться и не на что надеяться, – сказал я с нажимом. – Она сделала это. И можете ли вы догадаться, почему она это сделала? Потому что она сошла с ума от собственной порочности и похоти, потому что она любила преступной любовью моего друга Лучо Риманеза.

Мэйвис негромко вскрикнула, как от боли, и села, бледная и дрожащая.

– Я уверен, вы умеете быстро читать, – продолжал я. – Частью профессии литератора является способность быстро просматривать книги и рукописи и схватывать их суть за несколько минут – прочтите это, – и я протянул ей свернутые страницы предсмертного письма Сибил. – Позвольте мне остаться здесь, пока вы не узнаете, какой она была женщиной, и рассудите, стоит ли, несмотря на ее красоту, сожалеть о ней.

– Простите меня, – мягко сказала Мэйвис, – я бы предпочла не читать то, что не предназначено для моих глаз.

– Но это предназначено для ваших глаз, – нетерпеливо возразил я. – По-видимому, это предназначено для всеобщего ознакомления – оно не адресовано никому в частности. Здесь есть упоминание о вас. Я прошу – нет, я приказываю вам прочитать это! Мне нужно знать, что вы об этом думаете, ваш совет; возможно, после прочтения вы скажете, какую эпитафию мне следует поместить на надгробии в честь священной и дорогой памяти о ней.

Я прикрыл лицо рукой, чтобы скрыть горькую улыбку, которая, как я знал, выдала бы мои мысли, и подтолкнул рукопись к ней. Очень неохотно она взяла ее и, медленно развернув, начала читать. На несколько минут воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев в камине и ровным дыханием собак, что удобно растянулись у огня. Я украдкой взглянул на женщину, чьей славе я завидовал, – на девичью фигуру, венец мягких волос, – изящное, склоненное чувственное лицо, – маленькую белую классическую ручку, которая так твердо и в то же время так нежно держала исписанные листы бумаги, – руку самой Психеи из греческого мрамора – и я подумал, насколько недальновидны некоторые ослы-литераторы, полагающие, что им удастся помешать таким женщинам, как Мэйвис Клэр, завоевать все, что могут предложить слава или состояние. Подобная головка, хоть и светлокудрая, словно ждущая ласки, маленькая, с идеальными чертами, не предназначалась для того, чтобы склоняться перед низшими существами, будь то мужчины или женщины, этот решительный маленький подбородок, изящно подчеркнутый светом камина, был наглядным свидетельством силы воли и неукротимо высоких амбиций его обладательницы, – и все же… нежные глаза, нежный рот – разве это не свидетельствовало о самой сладкой любви, самой чистой страсти, которая когда-либо находила место в женском сердце? Я погрузился в мечтательные размышления, я думал о многих вещах, которые не имели отношения ни к моему собственному прошлому, ни к настоящему. Я понял, что иногда Бог создает гениальную женщину с разумом мыслителя и душой ангела и что такая женщина обязательно станет судьбоносной для всех смертных, менее одаренных Богом, и прославит мир, в котором обитает. Размышляя таким образом, я изучал лицо и фигуру Мэйвис Клэр, я видел, как ее глаза наполнялись слезами, когда она читала дальше – интересно, почему она должна плакать над этим «прощальным письмом», оставившим меня равнодушным и черствым? Я вздрогнул, словно очнувшись ото сна, когда ее дрожащий от боли голос нарушил тишину, она вскочила, уставившись на меня так, словно увидела нечто ужасное.

– О, неужели вы настолько слепы, – воскликнула она, – что не видите, что это значит? Неужели вы не понимаете? Разве вы не знаете, кто ваш злейший враг?

– Мой злейший враг? – изумленно повторил я. – Вы удивляете меня, Мэйвис, – какое отношение я, мои враги или друзья имеем к последнему признанию моей жены? Она бредила – от яда и страсти, она не могла сказать, как вы видите по ее последним словам, мертва она или жива, – то, что она вообще могла это написать при таких обстоятельствах, само по себе явилось феноменальным усилием, но лично ко мне это не имеет никакого отношения.