Скорбь Сатаны

В это время мои чувства к Риманезу также начали претерпевать любопытные изменения. Очарование, которое я испытывал к нему, власть, которую он оказывал надо мной, оставались такими же великими, как и прежде, но я часто ловил себя на том, что внимательно изучаю его, как ни странно, против собственной воли. Иногда каждый его взгляд казался исполненным смысла, каждый жест свидетельствовал о почти потрясающей власти. Он всегда был для меня самым привлекательным из существ, – тем не менее в моем сознании росло неприятное ощущение сомнения и страха относительно него, мучительное желание узнать о нем больше, чем он когда-либо рассказывал мне, – и в редких случаях я испытывал внезапное потрясение от необъяснимого отвращения к нему, которое, подобно огромной волне, с силой отбросило меня назад и оставило наполовину ошеломленным страхом перед неизвестным. Наедине с ним, в бескрайнем море, я был отрезан на время от всякого общения, кроме нашего, и эти чувства во мне были очень сильны. Я начал замечать многие вещи, заметить которые раньше не мог в силу собственной слепоты или поглощенности своими собственными делами; оскорбительное присутствие Амиэля, исполнявшего обязанности главного стюарда на борту яхты, наполняло меня теперь не только неприязнью, но и нервным предчувствием – мрачные и более или менее отталкивающие лица экипажа преследовали меня в моих снах, и однажды, перегнувшись через борт судна и тупо глядя вниз, в бездонную воду внизу, я задумался о странных чарах Востока, преданиях о магах, что, применяя запретные знания, делали людей своими жертвами и вводили их в заблуждение, что их воля была полностью извращена и больше им не принадлежала. Я не знаю, почему эта мимолетная мысль внезапно пришла мне в голову и меня охватила глубокая подавленность, но когда я поднял глаза, мне показалось, что небо потемнело, а лицо одного из матросов, который рядом со мной полировал медные поручни, показалось мне необычайно угрожающим и зловещим. Я двинулся, чтобы перейти на другую сторону палубы, когда сзади мне на плечо мягко легла рука, и, обернувшись, я встретился взглядом с печальными и прекрасными глазами Лучо.

– Вы начинаете уставать от путешествия, Джеффри? – спросил он. – Устали от этих двух представлений о вечности – бесконечного неба, бесконечного моря? Я боюсь, что это так! Мужчина легко устает от собственной ничтожности и бессилия, когда он находится на плаву на доске между воздухом и океаном. И все же мы путешествуем так быстро, как только позволяет нам электричество, и это судно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы, возможно, осознаете или воображаете.

Я не сразу ответил, но, взяв его под руку, медленно прошелся взад-вперед. Я чувствовал, что он смотрит на меня, но избегал встречаться с ним взглядом.

– Вы думали о своей жене? – спросил он тихо и, как мне показалось, сочувственно. – Я избегал говорить о ней по причинам, которые вам известны, – я намекаю на трагический конец столь прелестного создания. Красавицы, увы, так часто подвержены истерии! И все же… если бы в вас была хоть капля веры, вы бы поверили в то, что сейчас она стала ангелом.

Услышав это, я резко остановился и посмотрел прямо на него. На его тонких губах играла прекрасная улыбка.

– Ангел! – медленно повторил я. – Или демон? Кто она, по-вашему? Вы иногда заявляли, что верите в рай и ад.

Он молчал, но мечтательная улыбка все еще играла на его губах.

– Ну же, говорите! – грубо сказал я. – Вы можете быть откровенны со мной, знаете ли, так кто же она, ангел или демон?

– Мой дорогой Джеффри! – мягко и серьезно возразил он. – Женщина всегда ангел, как в этой, так и в другой жизни!

Я горько усмехнулся.

– Если это часть вашей веры, то мне вас жаль!

– Я не говорил о своей вере, – возразил он более холодным тоном, поднимая свои сверкающие глаза к темнеющему небу. – Я не проповедник, чтобы выкрикивать догматы веры под звуки труб и барабанов.

– Тем не менее вы во что-то верите, – настаивал я, – и я полагаю, верите в нечто странное! Если вы помните, вы обещали объясниться…

– А вы готовы услышать такое объяснение? – спросил он несколько иронично. – Нет, мой дорогой друг! Позвольте мне сказать, что вы не готовы – не сейчас! Мои убеждения слишком верны, чтобы им можно было позволить соприкоснуться с вашими противоречиями, – слишком пугающе реальны, чтобы хоть на мгновение уступить вашим сомнениям. Вы сразу же начали бы возвращаться к жалким, изношенным старым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Хаксли, – ничтожные теории атома подобны пылинкам в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верю в Бога как в подлинное, вполне определенное создание – и это, по-видимому, первый из церковных догматов.

– Вы верите в Бога! – Я повторил его слова, тупо уставившись на него.