Скорбь Сатаны

Понукаемый этой «новой моралью» и желая избежать обвинений в «трусости и малодушии», почти каждый вечер я проводил за баккара и прочими гибельными играми, охотно проигрывая «пару фунтов», что в моем случае означало несколько сотен, ради немногочисленных побед – благодаря им я обрел власть над некоторыми из благородных повес и мошенников голубых кровей из-за «долгов чести», по которым следует честно платить и к которым следует относиться серьезнее, чем к любым другим долгам; насколько мне известно, я все еще их не выплатил. Я делал большие ставки везде, где только мог, и чтобы не отставать от равных мне в «стиле» и «познании мира», я часто наведывался в публичные дома и позволил нескольким полуголым, пропитанным бренди танцовщицам и вульгарным артисткам вытянуть из меня драгоценностей на добрую пару тысяч фунтов, так как подобное времяпровождение называлось «жить в свое удовольствие» и считалось развлечением, достойным джентльмена. Боже! Какими скотами были мы с моими закадычными друзьями-аристократами! Никчемными, бесполезными, бессердечными негодяями! И все же мы считались лучшими, благороднейшими из людей; прекраснейшие из лондонских титулованных красавиц принимали нас в своих домах с улыбкой и шептали нам комплименты – нам, источавшим порок; нам, молодым модникам, которым, знай он, какова наша жизнь на самом деле, честный, терпеливо трудящийся башмачник плюнул бы в лицо, негодуя, как таких низких подлецов способна носить земля! Иногда, хоть и очень редко, князь Риманез играл с нами и посещал мюзик-холлы, и я замечал, что он позволяет себе пуститься во все тяжкие, да так, что никто из нас не мог сравниться с ним в необузданности. Но даже в своем неистовстве он никогда не опускался до грубости – не то что мы; его глубокий, мелодичный смех был звучным, красочным, совершенно непохожим на наш ослиный радостный гогот; он никогда не был вульгарным, и его непринужденные рассуждения о людях и вещах, остроумные, насмешливые, или серьезные, даже патетические, странным образом влияли на всех, кто его слушал, а более всего на меня. Я помню, как однажды мы возвращались с какой-то глупой пирушки – я, в сопровождении трех молодых сыновей английских пэров, а подле нас шествовал Риманез – и мы встретили бедно одетую девушку, с плачем цеплявшуюся за решетку у закрытых церковных дверей.

– О Боже! – рыдала она. – Боже милостивый! Помоги мне!

Один из моих спутников схватил ее за руку, сделав непристойный жест, но внезапно вмешался Риманез.

– Оставь ее в покое! – грозно воскликнул он. – Пусть найдет бога, если сумеет!

Объятая ужасом девушка смотрела на него, из глаз ее струились слезы, и он вложил в ее руку пару-тройку золотых. Она зарыдала еще громче прежнего.

– Да благословит вас Бог! – неистово рыдала она. – Храни вас Бог!

Он снял шляпу и стоял в свете луны с непокрытой головой; на его прекрасном лице, обрамленном черными волосами, застыло выражение необычайной тоски.

– Благодарю вас! – сказал он простодушно. – Теперь я у вас в долгу.

И он направился прочь; мы, притихшие и присмиревшие, следовали за ним, хотя один из моих друзей-господчиков идиотски хихикал.

– Дорого же вам обошлось это благословение, Риманез! – сказал он. – Вы дали ей три соверена – клянусь Юпитером! Будь я на вашем месте, я бы не обошелся одним благословением.

– Несомненно! – бросил Риманез. – Ты заслуживаешь большего, куда большего! Надеюсь, ты это получишь! Благословения тебе без пользы – но не мне.