Скорбь Сатаны

– Вопрос не в этом, – ответил он с легкой улыбкой. – Какими мучительными для вас должны быть эти угрызения совести, Джеффри! Слава в наши дни, конечно, стоит немного – она утратила свое классическое значение благородного величия, став всего лишь вульгарной, шумной знаменитостью. Но ваша слава, какой бы она ни была, совершенно неподдельна, о ней судят с точки зрения практической выгоды, с каковой стороны сейчас судят все и обо всем. Вы должны помнить о том, что в нынешнее время никто не работает бескорыстно – неважно, сколь чистые и благие намерения лежат на поверхности, в основе всегда кроется личное. Примите это как данность, и вы поймете, что нет ничего более честного и откровенного, чем способ, которым вы заполучили славу. Вы не давали взяток неподкупной британской прессе и не смогли бы, так как это невозможно – она непорочна и ощетинилась своими принципами чести. Не существует ни одной английской газеты, что приняла бы чек ради публикации заметки или хотя бы абзаца; ни единой!

Его глаза весело сверкнули, затем он продолжил:

– Нет, как утверждает британская пресса, лишь иностранные издания погрязли в коррупции – Джон Булль с целомудренным ужасом смотрит на журналистов, что под угрозой бедности немного заработают на том, чтобы похвалить или очернить кого-то. Слава небесам, у него таких журналистов нет, все его газетчики являют собой подлинный образец благонравия, стоически выживая на фунт в неделю, вместо того, чтобы принять десять ради оказанной дружеской услуги. Знаете ли вы, Джеффри, кто в числе первых святых вознесется на небо под звуки фанфар, когда настанет Судный День?

К моей досаде примешивалось веселье; я покачал головой.

– Все английские (не заграничные) редакторы и журналисты! – с благочестивым упоением проговорил Лучо. – А почему? Потому, что они столь добродетельны, столь благочестивы и беспристрастны! Их иностранную братию, конечно же, оставят на вечное растерзание дьяволу, а британцы будут расхаживать по золотым улицам, распевая «Аллилуйя»! Уверяю вас, что считаю британских журналистов достойнейшим образцом неподкупности на всем свете – они стоят рядом с церковниками благодаря своей добродетельности и следованию евангельским заветам – добровольной бедности, целомудрию и послушанию!

В его глазах сияла насмешка сродни отраженному блеску стали.

– Утешьтесь, Джеффри! – продолжал он. – Вы честно добились своей славы. Просто вы, благодаря мне, сошлись с критиком, что пишет для двух десятков газет и влияет на остальных, что пишут еще для двадцати – человеком благородным (а все критики существа благородные), владельцем небольшого «общества» нуждающихся авторов (благородное дело, в которое вы вложитесь), для благотворительных нужд которого я совершенно добровольно выделяю пятьсот фунтов. Тронутый моей щедростью и участием (в особенности потому, что я не интересуюсь судьбой пяти сотен фунтов), МакУинг помогает мне в одном небольшом деле. Редакторы газеты, для которой он пишет, считают его человеком умным и рассудительным; им ничего не известно ни о чеке, ни о благотворительности – им необязательно знать об этом. Все дело в целом представляет собой весьма выгодную сделку, и лишь вы, будучи специалистом по самоистязанию, продолжаете думать о такой мелочи.

– Если МакУинг действительно добровольно оценил достоинства моей книги… – начал было я.

– А с чего бы вам думать иначе? – перебил меня Лучо. – Я считаю его совершенно откровенным и честным человеком. Я считаю, что он действительно говорит и пишет то, о чем думает. Полагаю, что, если бы он счел вашу работу недостойной его рекомендации, он бы отослал мне этот чек назад, предварительно разорвав его в знак презрения!

Сказав это, он откинулся в кресле и захохотал так, что на глазах его выступили слезы.

Я же не мог смеяться – я устал и был подавлен. Тяжкое отчаяние тяготило меня; я чувствовал, что надежда, которой я тешил себя в дни моей бедности, надежда завоевать настоящую славу, столь отличную от известности, растаяла. В настоящем триумфе было нечто неуловимое, неподвластное ни деньгам, ни влиянию. Славословие газетчиков не давало этого. Честно зарабатывавшая себе на хлеб Мэйвис Клэр добилась этого, а я со своими миллионами – нет. Я был глупцом, считая, что способен купить это; мне еще предстояло узнать, что все лучшее, величайшее, чистейшее и достойнейшее в жизни не имеет цены и дар богов не продается.