Скорбь Сатаны

Как часто я вспоминал об этом происшествии! Тогда я был слишком туп, чтобы придать ему какое-либо значение – поглощенный самим собой, я не уделял внимания обстоятельствам, что, казалось, никак не были связаны с моей жизнью и моими делами. Несмотря на весь мой пьяный разгул и так называемые развлечения, меня поглощало беспрестанное беспокойство – истинного удовольствия мне не приносило ничто, кроме моего медленного, порою мучительного ухаживания за леди Сибил. Она была странной девушкой – ей были достаточно хорошо известны мои намерения, но она предпочитала делать вид, что ни о чем не догадывается. Каждый раз, когда я пытался выказывать ей нечто большее, чем почтительность, являя любовный пыл в своем облике и обхождении, она притворно удивлялась. Хотел бы я знать, почему иные из женщин с такой охотой фарисействуют перед лицом любви? Их инстинкты подсказывают им, когда мужчины в них влюблены, но пока они не загонят лису, или, иначе говоря, не заставят своих поклонников раболепствовать, унизив их настолько, что ради них несчастные безумцы во власти страстей готовы расстаться с жизнью, и даже честью, что дороже жизни, их гордыню не удовлетворить. Но кто я такой, чтобы судить о гордыне – я, чье вопиющее, абсолютное самодовольство ослепило меня, не позволяя ни понять, ни принять ничего, кроме того, в чем отражалось мое эго! И все же, несмотря на весь болезненный интерес, с которым я относился к себе самому, к тому, что меня окружало, к своему комфорту, продвижению в обществе, существовало нечто, вскоре ставшее для меня пыткой, тяготившей меня и ввергавшей в отчаяние – как ни странно, то была моя слава, столь желанная, что должна была стать венцом и вершиной моих амбициозных мечтаний. Моя книга – книга, которую я считал гениальной, вознеслась на волне рекламы и критики – превратилась в литературное чудовище, день и ночь плотоядно преследовавшее меня; жирный, черный шрифт лживых объявлений, данных моим издателем, с омерзительной настойчивостью смотрел на меня со страниц каждой газеты, ненароком открытой мной. Чего стоили похвалы рецензентов! Раздутая, нелепая, мошенническая сенсация! Боже милостивый! Какой тошнотворной, какой лживой казалась она теперь! Каждый хвалебный эпитет переполнял меня отвращением, и однажды, взявшись за один из крупнейших журналов, я увидел там длинную статью о «невероятной блистательности и потенциале» моего романа, в которой меня сравнивали с Эсхилом и Шекспиром одновременно, подписанную Дэвидом МакУингом, и мне захотелось избить этого начитанного продажного шотландца до полусмерти. Неизменным хвалебным рефреном звучало одно и то же: я был «нынешним гением», «надеждой будущего поколения», я написал «роман месяца» – я, величайшее, умнейшее, многограннейшее, блистательнейшее бумагомарающее ничтожество, что почтило чернильницу одним лишь своим касанием! Разумеется, я стал для МакУинга «открытием» – пять сотен фунтов, пожалованные на его загадочные «благотворительные цели», настолько обострили его зрение, что он увидел мое сияние на литературном горизонте прежде всех прочих. Пресса покорно последовала за ним; хотя пресса, в особенности английская, отличается неподкупностью, владельцы газет внемлют доводам разума, когда речь идет о хорошей плате за рекламу. Более того, когда МакУинг объявил меня «открытием» в характерном для него пророческом стиле, несколько критиков написали обо мне несколько эффектных статей, отправив мне свои сочинения с тщательными пометками. Я понял намек, немедленно разослав им в ответ благодарственные письма с приглашением отужинать. Они явились, и все мы вместе с Риманезом пировали по-королевски (после один из них даже написал оду в мою честь), а когда веселье кончилось, двух авторитетов, перебравших шампанского, отправили домой в карете с Амиэлем с тем, чтобы тот сопроводил их и помог добраться до дверей собственного дома. Поднялась шумиха – обо мне, как я и предсказывал, заговорил весь Лондон; ворчащая, чудовищная столица обсуждала меня и мою книгу в своей особенной манере. «Высшая десятка» покупала библиотечные абонементы, и Мьюди выпустил в оборот всего пару сотен экземпляров, чтобы подписчики, ждавшие по пять-шесть недель, устали спрашивать о наличии книги, постепенно забывая о ней. Читатели, за исключением владельцев абонемента, никак не отреагировали на выход книги. Из хвалебных рецензий в газетах следовало, что «все, кто что-то собой представлял» читали этот «чудесный» роман, но это было ложью. Обо мне говорили как о великом миллионере, но никого не заботили мои достижения на литературном поприще. Куда бы я ни направлялся, меня встречали примерно такими словами: «Вы написали роман, не так ли? Как это странно!» – далее следовал смех; «Я не читал его… у меня так мало времени… спрошу в библиотеке». Большинство вообще ни о чем не спрашивало, считая, что дело того не стоит, и я, чьи деньги в сумме с неотразимым обаянием Риманеза положили начало потоку положительных отзывов в прессе, обнаружил, что большая часть публики вообще не читает критических статей. Так что моя анонимная рецензия на роман Мэйвис Клэр ровным счетом никак не повлияла на ее популярность, несмотря на то, что вышла весьма впечатляющей. Это было пустой тратой сил – эту женщину считали слепленной из иной глины, нежели всех остальных, и ее книгу охотно читали, обсуждали и восторгались ей; экземпляры продавались тысячами, несмотря на отсутствие благосклонных оценок прессы и рекламы. Никто не догадался, что я был автором статьи, совершенно безнравственно перевиравшей всю суть ее книги – никто, кроме Риманеза. Вышла она в одном уважаемом издании, экземпляры которого были в каждом клубе и библиотеке, и как-то взяв один из них в руки, он немедля обратил внимание на эту статью.