Скоро Москва

Алекс выезжает за ворота, кивнув охране, его выпускают, даже не проверив сопроводительные документы. В его грузовике установлен старый навигатор, и администрация только делает вид, что может следить за машинами: ходят слухи, что все спутники уже сбили или они сами вышли из строя. Путь в аэропорт занимает пять с половиной часов – за графиком жестко следят, так что Алекс ускоряется, чтобы сделать крюк. На старой объездной дороге он забирает из тайника – одного из последних оставшихся нераскрытым за минувшие пять лет – несколько мешков с владимитом, накопанным ночами в закрытых шахтах. Загружая их, начинает кашлять, упирает руки в колени и пытается отдышаться. Откуда-то издалека доносится вой – неужели где-то еще есть волки? Он был уверен, что их вместе с другими дикими животными давно перебили и съели. В аэропорту груз взвешивают, сверяются с курсом в Лондоне – ждут, пока часы покажут новый день и котировки обновятся, – и выдают ему стремительно обесценивающиеся деньги. Основная часть пойдет в кассу, несколько стопок он оставит смотрящему, по чьей наводке забрал мешки, тоненькую пачку спрячет дома. Деньги пахнут соляркой, как и его одежда, кожа, волосы и даже – порой кажется ему – дыхание. Когда он убирает бумажки в подпол, то обычно берет щепоть квашеной капусты из огромного ведра – и сейчас, высматривая в свете фар, нет ли на дороге препятствий и стрелков по обочинам, сглатывает слюну, вспоминая ее вкус.

Юймин лежит на высокой кровати: Алекс положил все подушки и одеяла, которые смог найти, чтобы ей было мягче. Вокруг нее собрались Сестры, шахтеры из ее бригады, соседки, оставшиеся подруги и товарищ по отряду в школе, провожавший ее в детстве домой. У Юймин на лысой голове повязан шелковый платок, из-за ампутации груди она выглядит в этих подушках как мальчик-подросток. В комнату заходит партийная сотрудница в отглаженной форме и начищенных ботинках на толстых квадратных каблуках, ее завистливо рассматривают. Она кивает Сестрам и встает, несмотря на примету, в изножье кровати – школьные подруги и соседки охают. «Партия соболезнует потере… – зачитывает она. – Талон на кремацию получат родственники, и в отсутствие оных… – Она отрывается от бумажки и оглядывает собравшихся, но все прячут глаза. – С уважением и всех благ, искренне ваш, Главнокомандующий армией и флотом…» Она ищет в комнате портрет, чтобы отдать ему честь, но не находит и скомканно произносит имя. Юймин слабо стонет и приоткрывает глаза. На тумбочку рядом с ней кладут серый талон на кремацию, он проштампован на слове «Разрешено», и осталось только пробить на втором, в черной рамке: «Выполнено».

Алекс курит на крыльце и не может заставить себя зайти в дом. Чтобы отвлечься, приподнимается на цыпочки, обводит взглядом их «Шанхай»: больница, бывшая школа, а теперь тюрьма, кладбище на холме. Построенные из мебельного щита и разномастных досок дома лепятся друг к другу для безопасности; из щелей в палец толщиной торчит утеплитель, шифер кое-как положен на рубероид, окна перекашивает, двери не закрываются. Участки изрыты еще родителями его родителей в поисках владимита. Он спускается к грядкам картошки и капусты – как у всех, для себя, на продажу не хватает – и собирает в баночку жирных слизней с широких листьев – Юймин была бы довольна. В больнице сказали: «Дольше держать не положено». Когда Алекс забирал Юймин, ему пришлось пройти через все здание: в каждой палате хирургического отделения было где шесть, а где и восемь увечных-калечных из шахт, в онкологии ему навстречу по коридору шаркали скрюченные, с торчащими из живота трубками, на кроватях мычали в кляп безглазые, бились в агонии безъязыкие. Юймин показалась ему самой спокойной и здоровой из них – вновь ребенком, спящей под одеялом девочкой, какой он ее и помнил. Обезболивающие ему не выдали, но Алекс уже договорился через своих, деньги есть. Сестры освободили Юймин от трубок и уже привезли на ее место следующего. Алекс присел к ней на койку, аккуратно разбудил и, взяв на руки, пересадил в кресло-каталку. Он докуривает, откашливается, сплевывает желтую мокроту, тушит бычок в банке, куда собирал слизней, и бросает их в костер за домом.

Всё вернется