Скованный

А в руке у него что-то торчит. Кажется какая-то бумажка. Томас щурится и пытается разглядеть ее.

Да, точно бумажка.

Он поднимается и подходит, с каждым шагам расслабляя веки. Страшно трогать покойника, холод его тела кажется намного холоднее, чем самая долгая зима, а сама кожа такая твердая и резинистая, что напоминает тушку курицы. И куда не ткни, везде она. Но Томас все-таки схватился за бумажку и вытащил ее.

Он разворачивается ее и видит фотографию с чьей-то свадьбы. На ней та блондиночка с другого фото. Даже в такой ситуации Томас невольно подумал, что хотел бы трахнуть ее, ну а что? Итон разве не хотел?

Чуть погодя он заметил и Итона тоже. Молодого, счастливого. Такой улыбкой он не улыбался даже тогда, когда без умолку рассказывал всякие глупости. Итон держит за руку блондинку. Они — муж и жена. Бывшие. Но все-таки здесь, на фотографии, где навсегда останется один лишь день и одно его время, они — муж и жена. И вроде бы они любят друг друга.

На фотографии Итон одет в тот же костюм, в каком шатается его тело, поскрипывая веревкой. Своеобразный символ. Знак. Или просто излишняя драматичность.

Томас переворачивает фото.

— А вот и предсмертная записка, — говорит Элли.

Томас читает:

«Хэй, Томми! Я знаю, что именно ты это прочтешь, потому что да просто больше некому. А ты знал, что когда ты соскальзываешь с края ванной, а на твоей шее — веревка, то с вероятностью девяносто процентов твой хребет переломиться и ты уже в принципе вряд ли выживешь. Теперь наверное знаешь. Я пишу это, Томми, смеюсь и плачу. Смеюсь, потому что совсем не готов умирать, но жизнь моя — штука мерзкая. Плачу, потому что моя мама умерла этой ночью. И вот, Томас, жены и сын от меня ушли, мама умерла, остался ты. Кстати выходит ты тоже остался один, может скоро встретимся. В общем, я просто устал. Устал от самого себя и этой жизни. Все свое имущество завещаю тебе — моему лучшему и единственному другу».

«P.s. Когда сходишь с ума, не забывай вернуться обратно».

И слезы хлынули из глаз Томаса. Хлынули жгучим потоком и соляной кислотой на желтый кафель, разъедая все, к чему прикасаются. Томас стоит абсолютно голый и чувствует себя беззащитным, но наконец-то ему стало грустно. По-настоящему грустно, а не эта напущенная чертовщина ради того, чтобы тебя пожалели.

Трусы спущены с Томаса и сопли начинают тянутся к полу. Он садится на унитаз и закрывает лицо ладонями.

— Пап, не нужно плакать!

После этих слов его стоны становились громче, споли свисают, слезы текут, протаптывая дорожку от глаз до самого члена, от члена к заднице, где соль начинает жечь, и с задницы капает в унитаз

Томас посрал слезами.

Бред.

Хотя слезы прекратились, чувство совести по-прежнему грызет его глотку. С еще большим энтузиазмом и усердием, словно кошка закапывает дерьмо. Дерьмо становится комом. Ему стыдно. Стыдно потому что он мог что-то сделать.

— Но тебе же твои проблемы важнее других, — говорит Элли.

Стыдно, потому что он мог поговорить с ним вчера и сегодня бы не было этой мошонки, которая вчера называлась Итон Спаркс.

— Ты не замечаешь, что люди тянутся к тебе, пап. Томас тянулся, а ты повернулся к нему задницей. Своей убогой вонючей задницей!

Стыдно, потому что за всю свою гребанную жизнь и за все их долбанное знакомство Томас ни разу не удосужился назвать его другом, кентом или братаном. Нет, ни разу. Он считал его надоедливой занозой, кровоточащей мозолью, долбанное ссадиной на локте или же капризный дебилом, но только не другом. Нет, друг — слишком сильно сказано.

Но именно сейчас он понимает, чтобы было бы даже слабо.

— Верно, друг. Ты абсолютно прав, — говорит Итон.

Элли улыбается.

Глава 5. Ваше бесподобное величие Томас Клаус

1

Факты. Факты. Факты. Факты.

Итон — самоубийца. Это факт.

Томас просыпается в квартире, где по-прежнему воняет его мочой. Блондиночка улыбается. Улыбается каждый день. Если умереть с улыбкой, будешь ли ты улыбаться в своем гробу?

Мистер Уолкер. Жадный и надменный. Спасибо маме за то, что научила его презирать людей. Он не был блондинкой, но он тоже обнажал свои светлые ровные зубы и Томасу в каком-то смысле хотелось его трахнуть.

До увольнения оставалось две недели. Он не замечает ни одного пустого дня. Неделя.

Когда Итона хоронили, создавалось предчувствие будто сейчас он должен встать и сказать какой-то нелепый факт. Глупый и поверхностный. Абсолютно нихрена не значащий в науке. Его синие губы двигались. Томас видел это. Они говорили, и говорили весьма разборчивым языком о каких-то там пирамидах и мумификации, затем умолкали и продолжали говорить о Боге. Даже когда крышку гроба закрывали, ему слышались его слова, размазанные толстым слоем дерева по кладбищенскому воздуху.

Вроде бы все как обычно.

— Все нормально, — говорит себе Томас Клаус.

Но кинолента в его голове начала конкретно заедать. Ее зажевывало. То ли тупыми мыслями, что поселились в голове еще лет десять назад, то ли накопившимся объемом памяти, что занимало прошлое, то ли руками кого-то из двух — Итона или Элли.