Скрещение судеб

«…На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева я тебе рассказывала)[195]. Сперва звонил Крученых – я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю – в частности, письмами, – он, видимо, позвонил Асееву, а тот – мне: “А.С.? С вами говорит Н.Н. Вы надолго приехали?!”[196] – “Навек”. – “Когда вы к нам придете?” – “Никогда”. – “Почему?” – “Сами можете догадаться”, – вешаю трубку. Снова звонок: “А.С., я не понимаю… Меня, видно, оклеветали перед вами… Ваши письма из Рязани я берегу, как самое дорогое” (!!!). – “А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери к вам, где она поручает вам сына”. – “А.С. – это подлог (!) – это не настоящее письмо! Я хочу объясниться с вами!” – “Н.Н., все ясно и так, прошу вас не звонить мне и не советую встречаться”. Вешаю трубку, и сразу на душе легче стало. Нет, ведь каков сукин сын?..»

Но почему вдруг теперь? Почему в 1948 году она переписывалась с Асеевым, а теперь – «сукин сын»!..

По фразе: «А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо матери, где она поручает вам сына…» – мы можем только предположить, что тогда, в свою бытность в Рязани, она этой предсмертной записки матери еще не читала, архива не касалась. Как нам известно, она не имела права просто так приезжать в Москву, только по командировке, она приезжала, конечно, но таясь, боясь, что ее обнаружат, проследят за ней, и каждый раз торопилась вернуться в Рязань. А тетки, видно, щадя ее, умолчали об этой записке.

Теперь же, в 1955 году, Аля уже много знает, она уже наслушалась рассказов о Чистополе, об Асееве и понимает, что тот просто отмахнулся от Мура и не выполнил просьбу Марины Ивановны и никогда потом не помогал Муру.

Осенью 1956 года Але попадает в руки автобиографический очерк Бориса Леонидовича, где тот ставит имена молодых Асеева и Цветаевой – рядом. Аля с возмущением и гневом пишет ему:

«…Твое предисловие к книге – чудесное и про маму чудесно, только мне обидно, что ты ставишь мамино и Асеева имена рядом. Это нельзя, ты же знаешь. Эти имена соединимы только как имена Каина и Авеля, Моцарта и Сальери, а не так, как ты делаешь. А как ее бы это обидело – от тебя идущее! Уж она так бы никогда не написала, будь она на твоем месте. Подумай об этом, вспомни Чистополь и Елабугу, и как мама приехала к Асееву за помощью и, вернувшись, покончила с собой, оставив Муру 300 р.[197] денег (в военное время!) и рукописи. И никакие начала – талантов, воспоминаний, отношений – не могут и не должны сглаживать такого конца. Впрочем, что тебе говорить! Ты все знаешь – отныне и до века, а действуешь только по-своему. Не мне учить тебя писать и чувствовать. Для меня Асеев не поэт, не человек, не враг, не предатель – он убийца, а это убийство – похуже Дантесова».

«Убийство похуже Дантесова»!.. Выходит, что, когда Марина Ивановна приехала к Асееву в Чистополь, он ничем не помог, не принял, не сделал для нее ничего!.. Но тогда как же она могла завещать Мура именно ему.

Но Але той осенью, когда она пишет Борису Леонидовичу, было не до поисков истины. Это было мучительное для нее время, она все еще продолжала ходить на Пушкинскую, на Большую Дмитровку, в прокуратуру, добиваясь реабилитации отца. А следов его не могут разыскать, «дела» его нет…

В один из таких дней она зашла ко мне. Всегда такая сдержанная, собранная, она была на пределе, она сидела в кресле еле живая, жаловалась на сердце, я отпаивала ее какими-то каплями, которые принимала моя мать. Вот тогда Аля и сказала, что не могут найти «дело» отца. А она не может найти двух свидетелей, только двух, которые знали бы ее отца до ареста…

И она все ходит и ходит, добиваясь и требуя, и каждый раз, поднимаясь по лестнице в прокуратуру и сидя там, в приемной, в ожидании своей очереди, видит лица жен, матерей, сестер, дочерей, отцов, сыновей, которые получают вместо насильно отторгнутого, уведенного, живого близкого – жалкий клочок бумаги: «реабилитирован посмертно». И она тоже добивается этого жалкого клочка бумаги – «за отсутствием состава преступления…».

«3-го октября 1956 года после бесконечных хождений, узнаваний и напоминаний получила в Военной коллегии Верховного суда справку о папиной посмертной реабилитации. Я давно знала, что его нет в живых, но пока не увидела на бумажке “посмертно” – знала, но не верила…»

Аля жила в те дни не только с содранной кожей, но и сердце ее кровоточило.

«…Я как-то не живу и потеряла счет времени. Часы мои остановились (внутренние), и уже ничего не починишь. Этого не починишь. То, что я хлопочу об издании маминых вещей, то, что я хлопотала о пересмотре папиного дела, – это не от сердца, а от рассудка (от остатков его).

Так нужно, и без меня этого не сделается, или сделается не скоро и, возможно, хуже. По сути же дела мне все равно – столетием ли раньше, столетием позже выйдут мамины стихи, это – после ее смерти, и не просто смерти.