Скрещение судеб

Проделывая все это, я меньше всего думаю о маминых читателях сегодняшнего дня и о “торжестве справедливости” в папином деле, это просто все, что я могу сделать сейчас в их память. А на каждого, кому “нравятся” мамины стихи, я подсознательно (сознательно, раз сознаю!) зла – а где ты был и чем ей помог, когда она была жива, еще жива, – в те страшные годы, дни, часы? Прежде чем иметь право любить стихи, нужно любить самого поэта. Увы, я знаю, что это мое состояние, мое отношение к современным читателям и посмертным почитателям – глупость одна. Çа ne tient pas debout[198], а иначе не могу!..»

«Где ты был и чем ты помог, когда она была жива?..» А Асеев был там, рядом, в Чистополе, он был не только читатель и почитатель Марины Ивановны, но и собрат по перу, товарищ по цеху, он был поэт! И единственный человек там, в Чистополе, который в какой-то мере мог быть ей близок… Он был благополучен, богат, влиятелен, он мог многое. Сделал ли он все, что мог? И знай он наперед, как все обернется, как будет он потом «потрясен», быть может, он бы и сделал больше. Ведь можно сделать – вложив все силы, отдав всю душу, а можно сделать просто для того, чтобы отделаться. Как, впрочем, мы чаще всего и делаем…

Аля судит всех высшим, «Божьим судом» и имеет на это право! Она не раз повторяла, что Марина Ивановна погибла из-за чудовищного людского равнодушия, и по сути – была права. Все гибли, гибнут и будут гибнуть от этого чудовищного людского равнодушия, и сами мы, в той или иной степени невольно, а то и вольно, становимся соучастниками этого людского равнодушия, и если не гибнем от него, то сами же от него и страдаем…

Позже Аля будет в более спокойных тонах писать об Асееве: «отмахнулся», «не выполнил завета матери»… Борис Леонидович, хотя и очень любит и считается с Алей, ничего в своем очерке не изменит и не изменит своего отношения к Асееву. После смерти Тарасенкова с Асеевым я почти не встречалась, а при Але имя его никогда не поминала. Но вся эта история взаимоотношений Асеев – Цветаева, Асеев – Мур, Асеев – Аля закончилась для меня весьма неожиданно и странно.

В 1979 году, когда уже ни Асеева, ни Али не было в живых, мне нужно было познакомиться со старой поэтессой и переводчицей Надеждой Павло́вич. Во-первых, я слышала, что она встречалась с Мариной Ивановной в те же предвоенные годы, что и я, а во-вторых, мне хотелось узнать о Мочаловой, воспоминания которой ходили по рукам, и в них та, ссылаясь на Павлович, очень недобро писала о Муре, о том, что он в Ташкенте пьянствовал и прочее всякое… Но, зная, как Мур жил в Ташкенте, и слыша, что Павлович добрая и набожная женщина, я хотела выяснить, как могло случиться, что эти сплетни приписывают ей? Я позвонила Павлович. Она сказала, что больна и никого не принимает, но, услышав, что я пишу книгу о Марине Ивановне, назначила мне свидание, предупредив, что только минут на пятнадцать примет меня – она очень устает от людей.

Я попала в коммунальную квартиру, кто-то из посторонних впустил меня, указав на дверь в конце коридора. Комната была невелика и поразила своей бедностью и малостью книг – видно, только самые любимые, самые нужные. В углу перед иконой теплилась лампадка. У окна за маленьким письменным столиком, заваленным бумагами, работал патлатый молодой человек, в очках. Павлович что-то диктовала ему перед моим приходом. Невысокая, слишком полная и отечная, она сразу же легла, задохнувшись от движения. Она была почти ровесницей Марины Ивановны, чуть помоложе.

«Уходящая натура…» Мои друзья часто меня торопят, говоря, что я, как в кино, работаю с «уходящей натурой». Да, собственно говоря, сверстники Марины Ивановны давно все ушли. Но и моих-то уже большинство оказалось по ту сторону, и я теперь так часто «опаздываю»!..

Надежда Павлович, Надя… «общая наша с Блоком приятельница, круглолицая, черненькая, непрестанно занятая своими туалетами, которые собственноручно кроила и шила – вкривь и вкось – одному Богу ведомо из каких материалов…» – писал Ходасевич, когда осенью 1920 года с помощью Блока Надежду Павло́вич поселили в Доме искусств в огромном здании, выходившем одновременно фасадами и на Мойку, и на Невский проспект, и на Большую Морскую, в так называемом «Диске», где было нечто вроде общежития петербургских писателей, где жили Ходасевич, Мандельштам, Лозинский, Форш и другие.

А у Блока в дневниках 1920 года то и дело мелькает имя Павлович: «Гумилеву Н.А.Павлович (профессиональный союз)…»[199], «…Вечером – Над. Ал. Павлович – милая и с хорошими стихами…», «Телефон от Н.А.Павлович (трем человекам из Союза уже будут кое-какие продукты)…», «…Гумилев и другие фрондируют против Павлович…», «…Павлович и Оцуп уговаривают через маму по телефону не уходить из Союза поэтов…», «…Вернулся с Н.А.Павлович. Хорошо с ней…».

Павлович лежала неподвижно, скрестив руки, распластавшись на своем ложе, глаза были закрыты.

– Быть может, мне лучше прийти в другой раз? – сказала я.

– Другого раза не будет… – сказала она. – Задавайте вопросы.