Скрещение судеб

Правда, с Антокольским она встречалась в общественных местах не раз: в издательствах и в клубе писателей, а то даже в гостях у друга Павлика, Виктора Гольцева, на Сивцевом Вражке, в переулке на Арбате, где она читала «Поэму Лестницы». Виктор Гольцев принимал куда более горячее участие в ее судьбе, чем те ее прежние друзья.

Эренбург? Она все же придет к нему, это будет, когда уже начнется война, придет, видно, в минуту безысходности, но — «встреча не вышла — по моей вине…» — напишет Эренбург[95].

В двадцатых они были дружны, об этом писала в своем дневнике маленькая Аля, и уже большая Аля в воспоминаниях рассказала нам о том, как Илья Григорьевич нашел Сергея Яковлевича, будучи за границей, и соединил его с Мариной Ивановной и как, когда Марина Ивановна приехала в Берлин, он ей помогал во всем. Однако «дружба Марины с Эренбургом была непродолжительной, как большинство ее дружб», — писала Аля, — личных, неэпистолярных, — но куда более обоюдной, чем многие иные… Дружба Марины с Эренбургом была дружбой двух сил — причем взаимонепроницаемых или почти. Марине был чужд эренбургов рационализм, наличествовавший даже в фантастике, публицистическая широкоохватность его творчества, уже определившиеся в 20-е годы, как ему — космическая камерность ее лирики, «простонародность» (просто — народность!) ее Царь-Девицы и вообще — российское, былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой российскости ее языка, к которым он оставался уважительно глух всю свою жизнь».

А Марина Ивановна в письме к Бахраху в 1923 году объясняет свое расхождение с Эренбургом так:

«…У меня всегда было чувство с ним, что он все ценное в себе считает слабостью, которую любит и себе прощает. Мои «доблести» играют у него роль слабостей, все мои + (т. е. все мое любимое и яростно защищаемое) были для него только прощенными минусами. — Вам ясно? — Он, простив себе живую душу, прощал ее и мне. А я такого прощения не хотела. Как с женщинами: любуются их пороками и прощают: «милые дети!». Я не хотела быть милым ребенком, романтическим монархистом, монархическим романтиком, — я хотела быть. А он мне мое бытие прощал!

Это основные расхождения. Жизненное — в другом. Жизненно он ничего не простил мне — там, где как раз нужно было простить! Он требовал (теперь вспомнила!) каких-то противоестественных сложностей, в которых бы я плыла как в реке: много людей, все в молчании, все на глазах, перекрестные любови (ни одной настоящей!) — все в «Prager Diele».

Все это — весьма бесплотно, когда-нибудь в беседе «уплотню», писать об этом не годится.

В основном благородстве его, в большой доброте и в страдальческой сущности ни секунды не сомневаюсь…»

Но между тем Берлином 1922 года и Москвой 1939–1941 гг. путь был слишком длителен и сложен, и слишком разными дорогами шли Эренбург и Цветаева…

Июнь. В июне выходит журнал «Интернациональная литература», где напечатан «Робин Гуд и Маленький Джон», Марина Ивановна переводила это еще весной в Голицыно. А в журнале «Дружба народов» — «Раненый Барс» Важи Пшавелы. Потом, в августе, в той же «Дружбе народов» будут напечатаны ее переводы поляков, и «среди них замечательный» — Юлиан Пшибось. Но этот августовский журнал она уже не увидит, вряд ли успеет увидеть, как и журнал «Работница и крестьянка», где поместят ее перевод Лысогорского «Песнь о работнице», — 8 августа она уже уедет из Москвы…

3 июня 1941 года Мур писал Але:

«Дорогая Аля!

Сейчас 11 ч. 30 мин. дня. За окном почему-то идет подобие снега. Но я люблю такую погоду. За столом мама тоже пишет тебе письмо. Последние два-три месяца мы сдружились с Асеевым, который получил Сталинскую премию I степени за поэму «Маяковский начинается». Он — простой и симпатичный человек. Мы довольно часто у него бываем — он очень ценит и уважает маму. Маме предлагают выпустить книгу переводов — это хорошая идея… Только что звонила Лиля — получила на имя мамы книгу стихов Эренбурга об Испании и Франции «Верность» с трогательным посвящением. Сегодня мама пойдет в Гослит — подписываться на заем».

Книга переводов действительно могла оказаться реальной возможностью получить деньги, и это должно быть как-то на какое-то время несколько обнадежило Марину Ивановну и хоть немного дало ей передохнуть перед новым ударом, который вот-вот должен был обрушиться на нее, и не только на нее.

Она, как и все мы, подписывается на заем, не имея денег, и у нее будут высчитывать из гонораров, которые и так не бог весть какие! Она занимается общественной работой, она уже давно, с весны 1940 года, со знакомства с Яковлевой, регулярно посещает творческие собрания, где обсуждаются переводы товарищей, где дается консультация молодым, начинающим переводчикам. Яковлева писала, что «включилась в работу М.И. прежде, чем ее оформили членом групкома, а стало быть, профсоюза. М.И. была немногословна. Но каждое ее слово было весомо, било в цель. Ум у нее был мужского склада. Да и в характере не было ничего «бабьего». Она судила резко, склонна была к насмешкам».