Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Тошка Заботкина чувствовала себя именинницей: никогда еще в своей жизни не была она так необходима посторонним взрослым дядям и тетям, никогда так перед ней не заискивали, не добивались ее расположения, не задавали столько вопросов – она нужна была решительно всем – и переделкинской милиции, и следователю из МУРа по фамилии Яшин, и дактилоскописту – молоденькой девушке в форменной тужурке и погонах с тремя звездочками и всем-всем-всем сотрудникам, приехавшим на милицейских машинах, и корреспондентам нескольких московских газет, интересовавшихся, казалось, не столько случившейся кражей, сколько богатством разоренного интерьера. Она сидела в кресле посреди огромной, неуютной, засыпанной битыми стеклами комнаты и чувствовала себя королевой.

Первый и последний раз она была в этом доме сто лет назад, в своем далеком детстве, когда двоюродный брат Антон Твеленев взял ее, еще дошкольницу, в гости к своему лучшему переделкинскому другу Федору Колчеву – тот закончил десятилетку и родители устроили в его честь грандиозный костюмированный бал с фейерверком, мороженым и настоящим шампанским, которое Тошка и не преминула тогда же впервые испробовать. И случился конфуз: напиток ей не понравился, но все пили большими бокалами, она в компании была самой маленькой, а хотелось быть самой большой, над ней подсмеивались, подливали, хохотали, она хохотала громче всех и в результате ее неожиданно очень некрасиво стошнило прямо на скатерть. Федины одноклассницы, повскакав из-за стола, с визгом разбежались в разные стороны, одна даже, кажется, устроила истерику и уехала с шофером домой, а Федя – это она отлично помнила, несмотря на свое тогдашнее состояние – во всеуслышанье заявил Антону: «Убирайся вон отсюда со своей гадиной и не смейте никогда больше здесь появляться».

Это она потом только узнала от Антона, что Федя – приемный сын его матери, Лерика, очень умный и хороший мальчик, поступает в МГИМО и будет дипломатом, уже сейчас знает три языка, на подходе четвертый, увлекается Востоком, «Битлами» и гоночными автомобилями, что родная мать его живет во Франции и он дважды уже бывал в Париже – привозил оттуда жвачку и газовые зажигалки…

Больше она не бывала в этом доме ни разу.

С тех пор прошло около десяти лет, Федор с Антоном продолжали общаться, были у них какие-то общие дела, общие интересы, то дружба – водой не разольешь, по несколько раз на дню встречались, то по полгода не виделись, конфуз с шампанским давно порос быльем, но Тошка в их компаниях не принимала участия никогда.

А не далее как вчера произошла странная вещь: она вернулась из школы поздно, в седьмом часу, во всем огромном доме не было ни души – мама Надежда Антоновна второй день где-то пропадала, дед по-прежнему отлеживался в Москве, дядька, по своему обыкновению, пил горькую, Герардик, ясное дело, находился при нем, отец не вернулся из какой-то очередной поездки, Антошку еще не выпустили из милиции – давно бы уже, кажется, пора, с ума, что ли, все посходили – более отдаленные родственники после дедова юбилея все расползлись по своим щелям, слава богу, век бы их не видеть: ни уму, ни сердцу одноклассника Гришку Бякина она прогнала, повелев в будущем за ней больше не таскаться и осталось Антонине Аркадьевне только залезть с ногами на кровать в своей комнате, набить за щеку лакрицы и отдаться истомным мечтам о том, кто последнее время так прочно застрял в ее извилинах. Сначала она представила себе его лицо, и оно показалось ей достаточно красивым: не мешало бы побольше мужественности, но это придет со временем; волосы она бы заставила его отрастить, не до плеч, конечно, косичек она на мужчинах терпеть не могла, но так, чтобы закрывали уши, а то они у него торчат в разные стороны; запретила бы горбиться, это в первую очередь, ну и что, что высокий, кто сказал, что это плохо, разве какой-нибудь коротышка Бякин лучше? Затем они под ручку гуляли по Лондону, она купила ему английский вельветовый костюм, коричневые мокасины и светло-бежевую рубашку с воротничком под галстук-бабочку, он заявил, что не надо делать из него петрушку, никогда в жизни он этого не наденет, а когда она разревелась, стал ее утешать, гладить по голове и по лицу, а потом поцеловал в губы, и еще раз, и еще, тогда она сказала: «Значит, ты меня обманул: целоваться ты очень даже хорошо умеешь», и опять разревелась, а он прижал ее к себе так крепко, что в груди стало не больно, но как-то странно, никогда так раньше не было – страшно оттого, что он сейчас встанет и уйдет, и она заревела еще громче, а он не встал, и все тело ее вдруг начало ныть – и шея, и грудь, и живот, и живот… ныть и обжигаться о его раскаленную наготу, и она задохнулась, забилась в этом невидимом пламени – она умирала, и тогда он зарычал сперва еле слышно, потом все громче, громче…

Тошка открыла глаза: над ней нависала огромная собачья морда и подавала какие-то голосовые сигналы. Какое счастье, что никто не мог видеть ее сна – сквозь землю бы провалилась.