Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

Согласно Ассману, между областью коммуникативной памяти, включающей интимизированный опыт нескольких ближайших поколений, и тотально мифологизированной областью памяти культурной находится своеобразный провал, зона беспамятства, также охватывающая срок жизни нескольких поколений. Если в рамках коммуникативной памяти опыт переживания прошлого находится «на кончиках пальцев» конкретных малых групп, по большей части выведен за пределы широких публичных пространств и по этой причине с трудом поддается сплошной деформации, то культурная память целиком и полностью является продуктом «публичного производства», транслируется такими институтами, как политика, образование и искусство, — и предлагает индивидуальной и микрогрупповой памяти набор удобных легитимирующих моделей. «Слепое пятно» выполняет очень важную структурную функцию, разом подчеркивая временнýю ограниченность коммуникативной памяти и право культурной памяти на трансляцию общезначимого «знания о прошлом».

Оттепельная пропаганда попыталась «схлопнуть» эту временнýю последовательность, рассчитанную на несколько веков, до срока в четыре десятилетия — ничтожного с исторической точки зрения, но вполне объяснимого, исходя из уже воспитанных представлений об исключительной значимости советской истории, по отношению к которой все остальные сюжеты имеют факультативный характер. Современному советскому человеку предлагалось выстраивать коммуникативную память заново, начиная если и не прямо с 1956 года, то хотя бы с начала 1950‐х. «Досталинский» период, условно занимавший временной промежуток от 1917 года до начала 1930‐х, превращался в зону культурной памяти и, соответственно, в объект сплошной мифологизации, а сталинские времена «назначались» тем самым «слепым пятном». Память об этой эпохе активно вытеснялась из всех публичных, а по возможности и из интимизированных контекстов, а связанный с ней травматический опыт привязывался к событию Великой Отечественной войны, которое, во-первых, апеллировало ко всеобщему знанию, одновременно интимизированному и публичному, во-вторых, обладало несомненным травматическим потенциалом, а в-третьих, было неотменимо — и как таковое было вполне способно «стянуть на себя» всю сталинскую травму.

Кроме того, оттепельный дискурс о первоэпохе активно занят конструированием представлений современного советского человека о себе как о прямом наследнике «дела Революции», таком же искреннем, ориентированном на великую идею, готовом за нее умереть — но только «на другом историческом уровне»; как о человеке более «умном», имеющем более обширный исторический опыт, — в том числе и опыт Великой Отечественной войны как общего испытания. Этот дискурс одновременно льстил потребителю, оберегал его от травмы и содержал мощный мобилизационный потенциал — и как таковой служил надежной и непротиворечивой основой для выстраивания у советского человека представлений о себе самом как об исключительном антропологическом феномене, наделенном и особой цивилизаторской миссией, и правом на уникальную, единственно верную форму исторической памяти — как исчерпывающего теоретического знания и как обусловленной этим знанием системы моральных оснований для практической деятельности.

Вдобавок дискурс о советской первоэпохе предлагал крайне удобный набор приемов, при помощи которых можно было «упаковать» актуальный на данный момент ситуативно обусловленный идеологический месседж. Едва ли не главным из них был принцип «генетической поляризации»: «хорошее» и «плохое» в современной социальной реальности подавалось не как плод актуального конструирования, а как идущая от изначальных времен традиция, в которой должное и недолжное всегда — и на этакий манихейский, лишенный полутонов манер — отделялись друг от друга по какому-то конкретному набору признаков. Любое современное явление, которое с точки зрения текущих задач партии нужно было сделать объектом публичного внимания и поместить в систему четких оценочных координат, позиционировалось на фоне прецедентной эпохи и связывалось с системой несложных, привычных и понятных публике сигналов — где его можно было смело раскрашивать в черные и белые тона именно в силу присущего дискурсу о первоэпохе примитивистского тренда: героям было не до полутонов.