Скрытый учебный план. Антропология советского школьного кино начала 1930-х — середины 1960-х годов

Между тем положительные персонажи Алексея Салтыкова никакой склонности к когнитивным диссонансам не выказывают. В той манихейской картине мира, которая выстроена для них в фильме «Бей, барабан!», они без тени сомнения готовы любую ничего не значащую деталь окружающей действительности встроить в максимально простую и беспощадно поляризованную модель восприятия. Пример подает Власть, директор школы, который в обычной драке между двумя школьниками мигом усматривает классовую борьбу. Не отстает от него и комсомол. Митька Лбач, которому Казаков рассказывает об этой же драке, также не склонен вдаваться в лишние обстоятельства. Для него эта информация становится всего лишь поводом для эмоциональной тирады об отказе от индивидуального террора и необходимости сплотиться.

«Низы» не остаются в долгу. Самая показательная в этом отношении сцена происходит во время подготовки протагонистом очередного домашнего задания по математике. Ленька Казаков пытается вдуматься в условия задачи, адресуя собственные рассуждения товарищам по детскому дому:

Берем учебник, разбираем задачу. Урожай у Григория 819 килограмм, а у Петра 328. А если разобрать статью, почему у Григория урожай 819 килограмм, то увидим, что этот Григорий — кулак. Кому нужны такие учебники?

Зритель начала 1960‐х годов наблюдает моментальное превращение математического условия в политически поляризованную проективную реальность. В этой реальности нет места ни чистым абстракциям, ни элементарным фактам повседневности. По большому счету здесь воспроизводится крайне любопытная особенность большевистского мышления, прямо выводящая нас на его оккультно-мистические корни: для человека, овладевшего теми законами, по которым строится бытие, любой простой факт тут же отсылает к миру высших истин, а правильно понятый Первозакон непосредственно диктует способ обращения с любым физическим объектом и способ разрешения любой социальной ситуации — что в конечном итоге обессмысливает как «ползучий эмпиризм», так и «беспочвенное теоретизирование». Но, опять же, для зрителя начала 1960‐х эта сцена эксплицирует всего лишь забавную и заранее известную особенность героев былых времен, которые до всего привыкли доходить «классовым чутьем». Леньке совершенно не интересно, какой, собственно, математический вопрос ставит перед ним задача, — он даже не дочитывает ее до конца, поскольку буквально с первой фразы понял скрытый (он же главный и единственный) смысл представшей перед ним ситуации. Единственное объяснение тому, что у Григория урожай в два с половиной раза больше, чем у Петра, — в том, что Григорий — кулак.

Школьный фильм. Экзотизация первоэпохи: «Первый учитель»

С нашей точки зрения, предельный случай конструирования первоэпохи в оттепельном школьном кино — это «Первый учитель» (1965) Андрея Кончаловского: по крайней мере если отталкиваться от степени проработанности выделенного нами ранее типичного протагониста. Дюйшен, бывший красноармеец, а в пространстве фильма полуграмотный сельский учитель, которого райком комсомола отправил в далекий горный аил за неимением никого лучшего, — не просто носитель идеи. Он классический религиозный фанатик, готовый зубами рвать глотку любому «неверному». Он воспринимает возложенную на него, мягко говоря, не слишком великую миссию как служение во имя веры. А Ленин для него — не живой человек, но Бог во плоти, и высказанное восьмилетним мальчиком случайное предположение, что Ленин может умереть, повергает его в пароксизм бешенства с обвинениями ребенка в контрреволюционной агитации и готовностью поубивать всех присутствующих.