Скучный декабрь

— Француаза! Француаза! — раздраженно поправила та. — Француаза! Догнал, варзуха паучья? В пузырек меня загнать хочешь?

— Кому Француаза, а кому и Фрося, — капризно заупрямился собеседник.

На что та завернула ему по-простому, разом перекрыв все предыдущие матерные упражнения. Ввергнув собеседника в ту особую печаль, которую испытывают люди, налетевшие в темноте на угол шкафа большим пальцем ноги. Под ее напором тот съежился и, с помощью второго возницы, вернулся к починке телеги, осложненной навалившейся с одного боку музыкой.

Девицы, цветник которых потешался над заботами возчика обратили внимание на вновь подошедших.

— Ой, смотрите, солдатик!

— Худенький какой!

— Хочешь вина, солдатик? — предложила одна из них, и, весело захохотав, кинула в Штычку мятым снежком.

— Дура, Манька! Коньяку ему дай или кюммелю.

— И конфет! Карамелек!

Прочие веселые девки, заговорили, предполагая угостить Леонарда еще чем-нибудь. Отчего в животе у него сладко заныло.

— Угрю!

Меню оказалось значительнее чем то, что предлагалось у Роотса в лучшие времена. Леонард глупо улыбался, разглядывая их — оживленных и неземных. Ему даже показалось, что времена вдруг повернулись, и весь горький осадок и обиды декабря растаяли без следа. А дальше будет что-то светлое и сладостное для любого печального человека. И вот они — обещанные святым архангелом счастье и покой. Он даже моргнул пару раз, боясь, что то, что он видел глазами, всего лишь морок, вызванный гудящей головой. Но все казалось настоящим.

Оборвала разговоры морковная старуха, оставившая дымящиеся останки обиженно сопящего возчика в покое.

— Кого ты привел, Поль? — спросила она, подозрительно рассматривая Леонарда. Тот спокойно смотрел на нее, почесывая саднившую на затылке шишку.

— Солдата, мамочка.

— Фармазон, — с ходу определила старуха, — Ты чьих будешь, шаферка худая?

— С Городу, мадам хорошая, Леонард Штычка, музыкант, — любезным голосом сообщил отставной флейтист, подумав про себя: «Старая ты карга».

Мадам Фрося задумчиво пожевала губами в яркой помаде. Ее лицо в эту самую минуту задумчивости смахивало на печеное яблоко. Мыслительный процесс заставлял морковный капор подрагивать.

— Ну, и иди себе, — предложила она, сверля Штычку выцветшими серыми глазами.

— Ну, и пойду, — обиделся тот, испытывая муки оттого, что совершенное им доброе дело осталось без маломальской благодарности. — Свобода тут у нас.

С этими словами Леонард развернулся и, сопровождаемый взглядами притихших девиц, смолкающим гудением в голове и урчанием желудка, двинулся к дороге мимо возчиков с треском и кряхтением, ставившим на место колесо. Господин в пирожке, всплеснул руками и, ухватив мадам за рукав, принялся что-то с жаром шептать той на ухо.

— Никак не можно! — донеслось до флейтиста старушечье скрипение, — Фармазон лядащий, как есть фармазон, Поль. Сье ступи!

Они еще поспорили, размахивая руками, что-то доказывая друг другу. Нервный господин даже снял зачем-то шляпу, показав великолепную, окаймленную пушком по краям, плешь. Лицо упрямца исказилось, голова напоминала яйцо, выглядывающее из гнезда. Он жестикулировал и что-то придушено доказывал предводительнице странного обоза. Наконец до топающего по дороге музыканта донесся голос мадам:

— Эй! Шаферка! Как тебя там? Штычек!

Тот обернулся и поправил говорившую:

— Штычка, бабушка. Штычка Леонард.

— Какая я тебе бабушка, хрюкало? Мадам Француаза, понял? — вежливо представилась собеседница и спросила. — Дорогу на Варшаву знаешь?

— Знаю, — ответил тот и направился назад, полагая, что надменные звезды, наконец, повернулись к его судьбе. И то, что дороги на Варшаву он не знал, было не столь уж важным. После разговора с божьим вестником, Леонард твердо решил творить добрые дела, какие бы последствия за них не полагались.

Состоявшиеся тут же переговоры были краткими, и привели к полному соглашению. Мадам Француаза Фраск, уже пятнадцать лет как проходившая в жандармском управлении Киева содержательницей притона на Фундуклеевской — Ефросиньей Федотовой. А еще ранее, как задерживаемая за занятие проституцией и скупку краденого, получала проводника по опасным дорогам скучного декабря. А пан Штычка, помимо воспоминаний о разных веселых заведениях вроде «Ливана» или «Капернарнаума» — средство передвижения и еду. Ассортимент которой, правда, был много жиже волшебного ковра, и ограничивался хлебом, куском солонины и водкой с черной головкой.

Действовал уговор только до Города, о чем Леонард строго предупредил старуху. Его желание вернуться домой было неумолимо. Там был покой, а может быть и радость, думалось отставному флейтисту, ведь не стал бы божий вестник обманывать его в такой безделице? Какой резон Его святейшеству, легко извлекающему сикер из пустоты, заливать простому смертному? Никакого.

— Да черт с тобой, чахотка, — легко согласилась предводительница армии потаскушек, узнав, что следовать пути от Города до места назначения не составит труда. — До Города, так до Города. Иди вон, сейчас Базилю подмогни. Не то до красных докукуем здесь.