Скучный декабрь

Потеряв с этими словами всякий интерес к собеседнику, старуха, повернулась к опекаемым девицам, где сходу выдула стопку тминной водки.

«Вот тебе, господи, и баба! Курва чистая» — подумал музыкант, направляясь к возчикам. Те, водрузив колесо на его законное место, красные от усилий, покуривали, готовясь ко второй части операции: подъему пианино.

«Чисто унтер какой!» — продолжил свои размышления Леонард, — «А чего бегут-то? Чего на месте не сидится?»

Вопрос был неосновательным. Бегство, ставшего передвижным, борделя из Киева было закономерным. Расползающееся как манная каша Белое движение, не выдержав объединенного натиска Красной Армии и летучих банд Махно, исторгало потоки беженцев, по разным причинамразлетавшихся из города стаями вспугнутых воробьев.

Позади них били через Днепр пушки. Земля вставала султанами. Пора? Пора! Бегите, голуби, бегите быстрей! Потому как через пару дней вступит на брусчатку новая власть. Ты вдруг окажешься лишним, может даже смертельным врагом, ну никак она не сможет видеть тебя живым. И выведут вежливо, а может и взашей погонят прикладами, потому что ты уже чужой. Станет строй против дерева, чтобы не рикошетило. И скомандует кто-то усталый и привыкший ко всему. Пли! А ведь не почувствуешь ничего! Ничего не ощутишь в этот миг, только удивление — все, что тебе останется. Удивление, да небо в стылых глазах. Так было. И не было никакого выхода, как брести в снегу, с одной лишь надеждой, что где-то там, за белыми горизонтами, ты станешь для кого-то своим.

Но, если другие просто бежали, куда глаза глядят, то отступление заведения мадам Фраск было полностью спланированным и по-военному упорядоченным. Дом на Фундуклеевской, до этого момента взрывавший ночную тишину треньканьем фортепьяно, граммофона и непотребным смехом веселых девиц, погас и остыл. Погреба его опустели. Фикус, встречавший посетителей в приемной комнате, сгнил в нетопленом помещении.

Если случайный наблюдатель смог бы видеть триумфальное отступление мадам Фраск из Киева, то был бы поражен видом солидного швейцара Василия Никодимыча, щеголявшем ранее в красном генеральском мундире с позументами. Который с двумя говяжьими ногами под мышкой, догонял уходившие возы.

Красивый швейцарский мундир к этому моменту канул в небытие, замененный блестящим от жира и сажи тулупом. А его владелец, пораженный переменами, напоминал карася на леске, выпученными глазами оглядывающего новый верхний мир дышащих кислородом. Во рту у него торчал выделенный от щедрот мадам Фроси огрызок сигары.

— Желаю здравствовать, мил человек, — смиренно поприветствовал он прибывшего на помощь. В голосе его плыла обида на весь этот сумасшедший декабрь.

— И вам того же любезный пан, — весело откликнулся музыкант и глупо уточнил: — Починяем?

— Маньку за ляжку тянем. С Киеву. Четвертые сутки уже, — сообщил собеседник и ловко плюнул дымящийся окурок, попав себе в бороду.

— Чего ж так? Крюку дали верст полста, лопни мой глаз! Напрямки, надо было. — посоветовал Леонард, с состраданием глядя на собеседника, боровшегося с дымящей бородой. В воздухе явственно пахло паленым поросенком.

— Тьху, язва тебя рази, — сопровождаемый проклятиями огрызок сигары выпал из путаных волос Никодимыча,

— Ну, тьху, же! — произнес тот, бессильно топча снег, а затем сопроводил смерть окурка длинной тирадой, бросившей бы в краску даже ломового извозчика. Которому грузимый шкаф упал поочередно на пальцы, хребет и голову. Его товарищ, глядя на это приключение, счастливо заржал.

— Базиль! Кьес кес ки не ва па? — тут же задребезжал морковный капор. — Быстрее!

— Уже починили, мадам! — злобно заорал пострадавший. — Пианину зараз будем грузить!

Тяжелая музыка, потрепанная многочисленными упражнениями еще на старом месте, от падения практически пришла в негодность, внутри ее что-то звякало и перекатывалось. Но на тяжести инструмента это, правда, не сказалось. Сделанное безвестным мастером в Вене полированное дерево предательски скользило в руках, обещая грузившим новые огорчения.

— По уголку его возьми, по уголку, — кряхтел швейцар. Инструмент негодующе гудел задетыми струнами. — Холера ясная, песи ее совсем!

— Поддай! Поддай, Василь, — молил того второй возница. — И ты тяни, солдат!

— Да тяну, тяну.

— Тянет он… ты тяни и как бы толкай, — не соглашался собеседник и крякал от несознательности помощника.

С грохотом, сотрясаясь всеми потрохами, инструмент, наконец, встал на место. С боку что-то отлетело, колки скрипнули предсмертно, и на том установилась тишина, какая бывает в то короткое мгновение, когда молоток попадает по пальцу. Потные грузчики, согреваемые солнцем, встали, осматривая дело своих рук. Поставлено было плохо, и край фортепьяно нависал над дорогой, но поправлять, что-либо уже не было сил.

— Пущай так будет, — со светившимся в глазах фатализмом предложил Никодимыч, — Пущай! Може еще повыпадет где, да насовсем разбьется проклятье это роду человеческого. На мелкие кусочки, чтоб не собрать вовсе было. Чтобы пыль от него осталась. Тьфу!