Скучный декабрь

Глава 23. Кошка, спасшая Рим

Сам Город за время отсутствия Леонарда поменялся мало. Так, пара пустяков, две — три власти, быстро сменившие друг друга. Летучий отряд польской кавалерии, выбитый деловитыми большевиками. Белый отряд, прошедший окраинами. Зеленые Махно. Еще кто-то совершенно невозможный, выпадающий из общей цветовой гаммы. Кто-то, смердящий месячным бельем, одетый художественно в распоследнее рванье. Такое, что в любых обстоятельствах побрезговал бы носить человек. И этот кто-то вступил в Город ночью и ушел еще до света, оставив напоминанием о себе лишь стук в дверь городского головы, да пару оброненных бессмысленных фраз, подслушанных осторожным паном Кулонским под дверью.

— Ломай, Петро!

— Та, ну, ще стрельнут!

— Та не стрельнут! — неуверенно ответил бесплотный собеседник.

В ответ Петро что-то невнятно забормотал и громыхнул пустым ведром пана градоначальника.

— Щось там? Мука?

— Кошка.

— Да брось ты ее, кошку эту! Блохи от нее и беспокойство одно, — посоветовал невидимый пришелец. Было слышно, как он старательно чесал засевших за пазухой вшей. — Мука е там?

— Нема.

Потоптавшись у закрытой двери еще пару минут, гости, наконец, удалились. Если бы пугливый градоначальник в прошлом не прогуливал занятия в гимназии, то, несомненно, припомнил случай с римскими гусями. Теми самыми из храма Юноны. И налил бы спасшей Город кошке дефицитного молока. Но спокойное время, время молока и латыни ушло, и пан Антоний, судорожно выслушав ночную тишину, отправился спать к пани Ядвиге.

— Кто там, Тоничек? — сонно спросила его сиятельная половина.

— Кошка, Ядичка, — пробормотал он и укрылся одеялом до самого носа. На этом установление этой непонятной недовласти закончилось и наступило очередное блаженное безвластие.

На фоне всего этого, счастье отставного преподавателя стояло большим и сияющим зданием среди прочих нелепиц и условностей. И дело было вовсе не в том, что произошло что-то уж совсем из разряда необъяснимых чудес. Совсем не так. Но случившаяся радость была огромной. И началась с совсем непритязательных обстоятельств. С большой скуки инженера — путейца Коломийца, все свое свободное время посвящавшего прогулкам по станции, где он понуро бродил по платформе вдоль давно не пользованной железной дороги.

Безумие медленно накатывало на него. Ему мерещилось, что мимо летели беззаботно постукивавшие колесными тележками призраки поездов. Литерных, в дымном бархате которых размеренно путешествовали за бокалом лафита, и обычных, пассажирских с жесткими скамьями и табачным угаром. Фантомы разбившегося, расколоченного, разлетевшегося от бури, жить в которой не представлялось возможным. И дышать в которой уже не было сил никому. Простывшие рельсы мирно ржавели под снегом, бесстрастно пролегая из ниоткуда в горизонты. А путеец топал по хоженой тропинке, забираясь далее, мимо маневровых горок и тупиков к выходной стрелке.

Именно там, в оплывших сугробах, укрывавших остатки шлака и прочего мусора, толстый станционный начальник подобрал конверт с размытым адресом.

«Город, номера пани Лобусовской, господину преподавателю Мариусу Кропотне, лично в руки»

Эта находка и послужила поводом, что называется в высшем обществе, камерной встречи. Произошедшей в чайной пана Шмули в четверг, а, может быть, и в понедельник. В общем — в один из дней скучного декабря.

— Вот, панове! — торжественно объявил Кропотня и обвел взглядом собрание. Бабка Вахорова, тонувшая в тулупе в углу, изобразила внимание, о чем свидетельствовало подрагивание пыльных вишенок ее невозможной шляпы. Пан Шмуля, вздыхавший над долговыми записями в углу, немедленно встал и разлил всем.

— Мой дорогой неизвестный незнакомец! — с выражением зачитал маленький философ и пустил пьяную слезу. На лавке, где сидели Леонард с торговцем сеном Мурзенко, зашушукались — момент вышел щемящим.

Случайно найденное остроглазым Коломыйцем послание адресованное отставному преподавателю гимназии, обещало большую любовь. И не беда, что датировано оно было шестнадцатым годом. Для самых глубоких чувств ни расстояния, ни время никогда не являлись большими препятствиями. Вспомнить хотя бы Орфея и Эвридику, Пирама и Фисбу. Примеры ослепительной страсти и неземных лишений.

Любовь — несокрушимая и сияющая истина, одна из тех, что дарят пусть и маленькую и зыбкую, но все же надежду. Ту, за которую человек цепляется мертво в самых отчаянных временах. И держится изо всех сил, находя утешение в том, что при пристальном рассмотрении кажется беспросветной глупостью и детством. Блаженное утешение, кроющееся во всех этих фетишах отчаяния: письмах, обрывках мыслей, бережно хранимых локонах, пустых пузырьках из-под духов, женского белья, вздохах и прочего мусора.

Так было и в этом трудночитаемом листике, из поблекшего текста которого следовало: