Скучный декабрь

В ответ старуха вертела морковным капором и выражалась непечатно. Ее плешивый сынок, пустив кобылку шагом, склонялся с седла к возку:

— Голову ей запрокиньте. Голову.

Ему что-то неразборчиво отвечали.

И даже когда они скрылись из виду, он в тщетной надежде увидеть пламень глядел на точку, их поглотившую. Но там не было ничего.

Скучный декабрь плакал над ним, и он стоял, нагруженный всеми этими благодарностями и прочим имуществом, из которого опять удивительно потерялась супница, забытая за всеми прощаниями на возу. Строптивый предмет вновь отправился куда-то, посверкивая глянцем в мелкой россыпи синих цветочков. Вороны все кружили над музыкантом и кружили так, что со стороны казалось, проклятые птицы выжидают, что он прямо сейчас упадет в талый, мешаный с грязью снег и умрет.

Однако их надежды остались тщетными, потому что пан Штычка плюнул под ноги и доказав всем, что еще жив, пошагал к темному Городу, над которым плавал печной туман. Разочарованные стервятники проводили его жалобными криками, почти сразу же оборвавшимися. Установилась тяжелая тишина, от которой темное басовое гудение в ушах взвивалось ввысь, рассыпаясь ослепительными тонкими звуками. И было слышно, как стылый зимний воздух шуршал в легких, прежде чем с сипением выйти наружу. Сало подтаявшего снега с чавканьем проминалось под ботинками Леонарда. А тот думал о чем-то, о том, что сам не понимал. О каком-то предмете, непостижимом разумом, но таким легком и понятным душой.

— Иди домой, раб божий Штычка! Огогой! — произнес он вслух, чтобы хоть как-то разогнать давившую тишину. — Дома обретешь покой свой, согласно декреталиям всесвятым пункту…. Пункт забыл какой. Совсем забыл.

Таким образом беседуя сам с собой, через четверть часа, музыкант вступил в наливающийся ночными тенями Город. Вооруженный замечательным веником, парой штофов, греющихся за пазухой и свертком, подаренным грустным стражем веселого дома. Из чистой тряпицы нестерпимо несло чесноком. Так он домой еще никогда не возвращался.

Город ворочался в полусне, готовясь к ночи, и прохожих почти не было. Лишь бледные людские тени скользили по улицам. Они неожиданно появлялись и так же исчезали в проулках. Поэтому определить, какой власти скучный декабрь назначил существовать сегодня, было трудно. Да и не до того было: рыжая потаскушка и слова святого посланца занимали все мысли полкового флейтиста, шагавшего по расплывающимся чернилами в молоке улицам.

«Вот и все», — печально размышлял он. — «Может, и было бы счастье, да не случилось. Да будь все проклято! Ни покоя тебе, ни радости… Согласно декреталиям не получается, как ни старайся. Одни печали, лопни мой глаз. И все у людей с боку прилеплено. Не там, где нужно. Ищут себе, ищут…»

Что именно ищут люди, пан Штычка так и не додумал, потому что навстречу ему из сгустившейся темноты выплыл тщедушный отставной философ Кропотня. Ноги того заплетались в сложном узоре. Издали казалось, что старый холостяк танцует краковяк. Холодный воздух прихотливо обтекал веселую фигурку. Бывший преподаватель бурно радовался жизни. Приблизившись к флейтисту, пан Кропотня сердечно обнял его поразив винными парами, и подняв указательный палец к губам призвал окружающее пространство к полнейшей тишине, будто любой звук, родившийся под темным небом мог нарушить, сломать установившуюся радость.

— Тссссс! — громко произнес он, закатив глаза в восторге. — Тсссс! Пан хороший! Не то не женюсь!

Выразив, таким образом, все то, что творилось в душе, пьяненький философ похлопал Леонарда по плечу и скрылся, придерживая рукой попавшийся по пути забор. Были в этих суетливых движениях какие-то нервные надежда с весельем. Такие странные, что улица, лежавшая до этого момента в темной беспросветности, по-особому осветилась слабеньким дрожащим светом. Свет мерцал вокруг, а затем таял, тянувшись за маленьким философом.

Глядя вслед тощему силуэту, таявшему в наступившей серости, пан Штычка потер лоб. Странная сверкающая радость не находила объяснения. Она была предметом других миров, заманчивым и чужеродным. Впрочем, и боль, и прочие неприятности были так же необъяснимы. Как необъяснимо было все то, во что просто веришь. Как считал музыкант, вера никогда не требовала доказательств.

Так же не было определенности ни в человеческих страданиях, ни в счастье. Зыбки они были и неверны, словно слабенький ледок на остывшей реке. Сегодня они были, а завтра уже нет. Расстроенный всеми этими мыслями отставной флейтист поправил штофы, выглядывающие из расстегнутой шинели, и побрел домой.

Время теней плелось за его высокой фигурой, множась и переливаясь туда, где царила полная чернота. Показавшийся за палисадником домик уныло серел потухшими окнами, обещая холод и неустроенность. Так оно и случилось. За скрипнувшей дверью пана Штычку ожидали остатки грохувки, оцепеневшей под стоявшими ходиками, хохлившаяся в углу постель и пустота.

Выставив бимбер и остальное имущество на стол, он снял фуражку и лег на кровать прямо в ботинках.

«Иди домой и там обретешь покой» — подумал флейтист, прикрыл глаза и тут же уснул.