Скучный декабрь

— Вот те крест! И ноги справлял и руки тож. Еще похвалялся, что нет такого, чего он с дереву сделать не мог. Искусен больно был! Как что сделает, так и не отличишь. Еще и красочкой какой покрасит красиво. Я, говорит, даже голову деревянную могу, токмо организм ей не примет никак. К той голове привычка нужна, а без привычки помереть, что плюнуть.

Фантастические деревянные головы доктора с Васильевки заставили пана Штычку хмыкнуть.

Эх, если бы была та привычка! И на каждую потерянную голову в Киеве могли изготовить деревянную. И такую красивую, покрашенную красочкой, великолепную замену всем и всему. Но не было везения, ни в те, ни в эти времена и не принимал ее человеческий организм, а все норовил умереть от такой в принципе пустячной потери. Мысль об этом ввергла Леонарда в еще более невеселые размышления, и он затих, а недовольный молчанием Тимофей встал и пересел к веселому дурно пахнущему столу побирушки, где, хлопнув того по плечу, вызвал полный страдания рассказ о ранах и боях.

— На позиции батюшка, как повезут нас, так бегут германцы то! Богатыри одни были! — заявил нищий, выпячивая цыплячью грудь, — одно слово — гвардия! Их тыщи на нас, так и прут, едят меня мыши! Прет, стало быть, немчура, а мы их да в штыки! Одних генералов ихних целые полки захватили. Ей-ей говорю тебе, как на духу. И газы на нас напускали, и дирижабли, ан нет, стоим мы, аки дубы! С пулеметов постреливаем! А воны бегуть, чисто зайцы!

Отчего бежали германцы, принимая во внимание тщедушность героического попрошайки, оставалось неясным. С другой стороны ароматы, распространяемые им, вполне могли ввергнуть дисциплинированных немцев в паническое бегство. Доверчивый возчик, икая и ахая от доблестных дел, подливал страстотерпцу даровой водки. В ответ тот орал, перекрывая стоны гармоники:

— Благодарствую, батюшка!

Леонард, прислонившись к теплой печи, сделался спящим. Он надвинул фуражку на глаза, отгородившись от истошного мира, безумно радующегося чему-то, ее тонким козырьком. Сны все не шли, просто толклись на пороге сознания полные неясных образов. И было в их толкотне что-то пугающее и мутное.

Так он и просидел до глубокой ночи, размышляя о том, насколько же не везет человеку в поисках, несмотря на то, что он творит добрые дела и борется с врагами. И главным вопросом было, что еще нужно сделать, чтобы все хотения состоялись. Выходило, что ничего, потому что дальше клубился туман. А хотелось чего-то радостного, но не такого громкого, а тихого и умиротворенного. Покоя. Сильно хотелось покоя. Но его не было нигде.

Ни в пылающих небесах, где переминались с ноги на ногу длинные очереди, над которыми звенел ключами святой Петр, орущий на напирающих и недовольно гомонящих усопших:

«Бумаги! Бумаги, согласно уложению соборного нумер двенадцать дробь семь, позаполнивали? А ну не напирай! Не напирай, не то дам раза! Ряды ровняем, рабы божии! Ровняем ряды!»

Ряды ровняли, ругаясь на тысяче языков. Вихрастый пехотинец белого отряда, придерживая разрубленную у шеи шинель, интересовался у каждого встречного, представят ли его Богородице? Уж очень ему хотелось глянуть на Матерь Божию, ту, за которую он бился и умер. А другой в синем жупане и окровавленной мазепинке услышав его, плевал под ноги и бормотал что-то о москалях. Хаос вился в небесах, несмотря на все декреталии и уложения. И лишь строй немцев, попавших под махновский пулемет, стоял спокойно тараща бессмысленные глаза из под касок — кастрюль.

И не было покоя здесь, на заметаемой снегом земле, где мерзли часовые на постах. Ветер забирался под тулупы и шинели, кружился мелким бесом по телу, выхолаживая слабое тепло. А где-то в темноте тяжело бухали неспящие пушки, отправляя в мерзлый, полный метелью воздух снаряды. Частили пулеметы в поисках чьего-нибудь тела. Сновали в беспорядке люди. И бежали, бежали, бежали… Пешком, подводами, набиваясь, в смердящие страхом вагоны самых последних поездов… Кто бежал? Куда бежал? Бежали из одного безумия в другое, потому как везде их встречал скучный декабрь. То время и те обстоятельства, что не под силу были для понимания человеку.

Когда шум в большом зале стих, пан Штычка уже давно спал. Без снов и прочего, просто утонув в спасительной тьме, где нет переживаний и мыслей, а лишь одно безмолвие. Да и все спали, не видя снов и света, только грустный Никодимыч подперев ладонями бороду, о чем-то сосредоточено мыслил, но и эти думы его, несущиеся в голове, были бессвязны и коротки, словно обрывки никому не нужных вещей.

Глава 22. Если больше трех, бейте, пан!

К исходу второго дня они добрались до Веселой горы, бывшего помещичьего имения при новых временах, превратившегося в обычное село. Дорога сворачивала вправо, огибая и саму Гору, и Город, темнеющий в отдалении. Изгиб ее тонул в белом снеге, исчерканном угольными деревьями и грязью. Все эти два долгих дня Леонард размышлял о том, что делать далее и не поехать ли ему с рыжей девкой в Варшаву.