Скульптор и Скульптура

Ра словно не заметил нетерпеливости Сергея и продолжал: «Пока ты ощущаешь своё «Я ЕСТЬ», всё возможно. Я существую, Я есть — это знание. Ощущение «Я ЕСТЬ» уже говорит о том, что мы Боги. Бог — это концепция. Библия — это концепция, нужная для избавления от концепции индивидуальности. Моисей писал свой завет, чтобы сохранить свою общину. Завет оказался хорош, община обрела могущество, а Земля реальную угрозу своему существованию. Пришла другая концепция. Не секрет, что накануне все апостолы И. Христа перессорились друг с дружкой и пребывали в неведении о том, что будет с ними после вознесения И. Христа, о котором он им говорил всё чаще и чаще. Их очень мучил вопрос о том, что будет с ними, какова будет плата за их 4-летнее хождение с ним. Их совершенно не интересовали свои новые качества, открытые им Иисусом, такие как возможность лечить, учить, ясновидеть. При первой же мысли о жизни без него их охватывал ужас, и конечно, начинался делёж, ибо трудно было перейти законы Моисеевы, кто ближе, кто дальше, кто больше избран, а кто меньше. А когда блудница Мария разбила сосуд с миро из нарда чистого, драгоценного и, поклонившись Иисусу, возлила миро ему на голову, а потом стала мазать ноги его и отирать своими волосами, то все присутствующие прониклись к ней немалым гневом, ибо в склянке той было миро не меньше чем на триста динариев.

Сергей заслушался. Речь Ра была каким–то странным образом знакома ему, а Ра тем временем продолжал: «Святость апостолов проявилась не до распятия И. Христа, а после, и не в том, что Иисус вознёсся, а на них пала его благодать, как на людей, долгое время соприкасавшихся с ним, а в том, что они написали Библию, где изложили всё то, что должны были изжить в себе. Они вспомнили все сюжеты своей жизни, приведшие И. Христа на голгофу, чем довольно сильно озадачили всех последующих читателей. Они ведь описали в основном свои действия, включая и смертные грехи и заповеди от них. Конечно, все апостолы были перепуганы событиями, предвиденными Иисусом. Но до понимания того, что только Бог действует через все живые существа, ещё предстояло дойти, в том числе и через осмысление Библии. Можно, конечно, думать, что Иисус за годы совместной жизни мог знать пороки и недостатки каждого из своих последователей, и потому мог предвидеть их поступки и даже сказать им об этом, но он точно знал и своё предназначение, а это подвластно только Богу. О рае и яблоках додумывай сам. Скажу лишь, что мы просто играем роли, предписанные Богом».

— Ты меня утешил, — ответил ему Сергей и тихо произнёс, — значит, «до дыр».

Лама улыбнулся.

Сергей, сильно хмельной, брёл по ночному, плохо освещённому посёлку. После посещений буддистского храма, при котором образовался и монастырь, Сергея всегда радовала плохая освещённость посёлка. В темноте ночи были прекрасно видны звёзды и планеты.

Сергей шёл и думал о том, что «до дыр» ещё жить и жить, если дети Адама и Евы каждый живёт по своим сюжетам, более того, сыновья по одним, а дочери по другим. Эти сыновья и дочки даже, друг друга с трудом терпят, а если переходить от межличностного к общечеловеческому, то совсем худо.

Он почему–то вспомнил роман Льва Толстого «Анна Каренина», и чуть не разрыдался от мысли о том, что Аннушка, видимо, испытала те же чувства, которые испытывает он. Хотя, что–то, наверное, изменилось. Она не видела выхода, задохнувшись между двумя тупыми мужиками. Мужем — чиновником и бравым военным с яйцами страуса и такой же головой. Она была бесконечно одинока со своей страстью. Она не смогла победить страсть и обрести любовь. И хоть потом Аннушка отомстила, пролив растительное масло на рельсы (роман Булгакова «Мастер и Маргарита), но это только усложнило проблему.

Сергей смотрел на небо и думал о том, что там, наверное, есть мужские и женские планеты, где раскаявшиеся души изживают свои грехи.

— Наверное, всё так и устроено, — думал он, — а как может быть иначе, если на Земле невозможно вырваться из «цепких лап» сюжетов. А что делать тем, кто их уже исчерпал? И он отвечал сам себе: «Уйти к своим. Видимо, две сущности, мужская и женская, в геометрической прогрессии плодят пороки, видимо, смешанная жизнь разных народов ведёт к затуманиванию мозгов, а не к ясности их». В завершении этой мысли он почему–то вспомнил раввина, замечательного еврея Мишу, не то Глейзера, не то Гитмана, но сына древа Давидова, с которым тоже не раз пил водку, закусывая её килькой.

У Сергея не было чувства завершённого дня, и он отправился к Мише. Миша не был расистом, хоть и не отрицал, что подвижность еврейского ума заносит его народ то в фашизм, и тогда держись весь мир, то в коммунизм, и тогда опять весь мир держись. Но это от подвижности ума, а вовсе не от остальных приписываемых его народу недостатков и пороков.