Скульптор и скульптуры

От мыслей о Конституции и прописанных в ней ветвях власти, голова Надеждина вновь разболелась. Чтобы успокоить возмущение своего организма он начал думать о водке. Он ходил по квартире и громко разговаривал сам с собой. Со стороны могло показаться, что у него разыгралась «белая горячка», но над тем бредом, который он нёс, уже, давно думала вся его страна. Надеждин, возмущаясь и размахивая руками, говорил, словно с трибуны, обращаясь к воображаемым депутатам ГД, президенту, кабинету министров, а также к конституционному, арбитражному, уголовному и даже к суду присяжных заседателей: «Вы чем, народ поите. Раньше, когда я был силён и молод, водка делилась на «казенку» и самогон. В этом математическом ряду самогон считался продуктом вредным, так как там обнаруживали сивушные масла, а водка – полезным, так как позволяла лучше видеть светлое будущее. А что мы имеем сегодня? Что мы имеем с приходом вашей, новой власти? А? Я спрашиваю вас, как спрашивают меня мои приятели одесситы: «Что мы имеем сегодня?». Хотя для ваших куцых мозгов это слишком сложный вопрос, я вас спрошу, как меня спрашивает моя первая любовь Соня: «Надеждин, что ты пьёшь?». Ваша власть сделала сивушный самогон – продуктом полезным, а казённую водку, которая позволяла заглядывать в светлую даль – вредным, разделив водку на два вида: на «бодяжную» и «палёную». С бодяжной болит голова, болит так, что только об вас, слугах народных и думаешь, и никакого светлого будущего не видишь, а с «палёной», уже, ничего и никогда заболеть не может, но вам, скоро некого будет ей поить, и что вы тогда будете делать? Кому давать материнский капитал и над кем осуществлять национальные проекты». Надеждин «растекался по древу». От его речей на кухне попрятались чудом выжившие от прошлых чисток муравьи, а в зале перестали жужжать мухи. Заслушались.

Надеждин был возмущён. Возмущение давало адреналин, голова мало-помалу болеть переставала. К счастью Надеждина, он, видимо, пил «бодяжку», следовательно, у него ещё оставался шанс пережить и удвоение ВВП, и кризис, и засранцев из Давоса и Сколкова, если конечно, перейти с магазинных «успокоительных» на народный самогон.

Душа Надеждина отказывалась считать за родственные души – души депутатов и самых разных их размножившихся членов. Он, будучи человеком чести, отказывался считать этот сброд – душами. И у него были для этого весьма веские причины. Эти члены без обсуждений принимали законы по спецсигналам на своих автомобилях, по индексациям своих зарплат, но годами развлекали народ «оборотнями в погонах», веками боролись с коррупцией, а под суматоху внедряли законы скрытого геноцида по отношению ко всем народам, населяющим Россию. Они отменили смертную казнь за массовые убийства и изнасилование детей. Они отменили наказание за пьянство за рулём и убийство пешеходов. Они отменили наказание за отравление населения вредными продуктами питания, таблетками и даже водкой. Последний факт Надеждину был особенно не выносим. В его сознании все устои, все традиции его страны – рухнули. Гордиться ему было больше нечем.

Надеждину было страшно, неуютно, неприятно от этих знаний. Ему бы поговорить с Учителем, с мудрым человеком, но где его взять, если в его стране всё стало «от лукавого», и всё праведное и честное попряталось или разъехалось по другим странам.

За мудрецов выдавали законченных подонков. Иерархия власти была сплошь чёрной, как чёрный орден СС. Те «ребята-поводыри» из СС, тоже вели народы ко рву…

Народ в стране Надеждина многое чувствовал, хоть и не понимал причины своих чувств, поэтому часто принимал похмельные синдромы – приливы жары и холода, онемение некоторых частей тела, покалывание и боль, за происки алкоголя, хотя причины были совсем иные. Народ задыхался от власти дураков над ним. Страна Надеждина никак не могла перейти от услужливости – к службе, от холуйства и холопства – к служению и воле. Народ в стране Надеждина был так доверчив, что постоянно покупался на борьбу с «мигалками», с «оборотнями», с «коррупцией». Надеждин часто думал о том, что при глупой власти народ всегда ещё более глуп. Но эта мысль его не грела. Душа его рыдала. Лишь изредка услышав какие-нибудь созвучные своей душе слова, например, такие «наверно всё от глупости, но ведь не все мы дураки», он начинал верить в просветление мозгов россиян.

И всё-таки. И всё-таки, Надеждин любил Россию, её нравы и традиции. Жить в США, в Европе, даже в Австралии или Африке он бы не смог. Там было другое чувство ритма, там было больше СПИДа. Там было всё как в поговорке непонятно откуда появившейся в русском языке: «делу время, а потехе – час». Надеждин не мог жить по этой поговорке. Он был против любой искусственной регулярности. Он был шизофреник, а потому впадал в депрессии, и на чёй счёт списывать проведённое в депрессии время, не знал. Вроде бы и не дело, но и точно – не потеха.