Скульптор и скульптуры

Послушание! Это вы круто взяли. Вышколенный царский, придворный офицер мог любоваться своим послушанием вышестоящему чину. Он жил всласть и его не гнали на войну, при условии «послушания», погибать за родину. Послушание вело его вверх по карьерной лестнице и позволяло презирать непослушных. А вот солдата за послушание били в морду, а за непослушание, расстреливали, били палками и вешали. Солдат воспитывали скопом, лишая их всего, кроме права пасть за режим. И солдата, и его солдатскую семью заставляли кланяться барину, а попу ещё и руку целовать. Вот этот солдат, из послушных, и стал непослушным, когда его протащили через русско-японскую, а потом и Первую мировую войну. А он на войне, не то что господам офицерам кланяться устал, он уже и пулям не кланялся. Так зачем же вы, «мудрецы», призываете его потомков к покаянию и послушанию. Чтобы снова их поставить «раком». Вот уж кому надо кланяться и каяться, и послушаться, и почитать паству и просить у неё вечного прощения, так это самим попам. Признание ими отречения царя, ради восстановления своей собственной иерархии, для народа было сродни признания низложения со своей должности Бога. Царь, как и Бог для кланяющегося вам народа был вечен. А батюшки, молясь о вечном, признали временное правительство. Временное. А теперь опять «поют» о вечном, но временному и очень переменчивому электорату. Следовательно, приспосабливаются, всасывают полной грудью не Божью благодать, а денежки из бюджета мирской власти.

Душа и ум Надеждина слились в гармонии и вместе искали правду, ту единственную истину дающую спасение. Он стал пробираться сквозь толпу чтобы сказать батюшке самое главное. Он бы мог крикнуть ему о самом главном, но тогда все вокруг решили бы, что в него бес либо входит, либо выходит, и это было бы чудом. Но Исенин не видел в своих мыслях никакого чуда. Он молча добрался до батюшки и сказал ему: «Смени первые ряды».

Батюшка прервал свою речь о «послушании» и улыбнувшись доброй улыбкой святого, тихо сказал, только для ушей Надеждина: «Сын мой, ты не первый поднимаешь этот вопрос. Только не ставь его на голосование. Первые тебя одолеют». Надеждин был рад этим словам батюшки. Батюшка был свой, родной. Батюшка со-звучал его мыслям.

Батюшка закончил службу и напутственными словами распустил паству. Мужики повалили из храма. Им хотелось курить. В храме остались только женщины. Женщины приступили к замаливанию индивидуальных грехов. Они подходили к каждому лику святого, становились возле него на колени и целовали стекло прикрывающего лик от их жарких губ. Прикрывать лики святых стеклом – было изобретение батюшки. Он заметил, что жадные и жаркие женские губы слизывают с икон не только краски, но грызут дерево, и приказал прикрыть святых стеклом. Исенин не очень понимал за отпущение каких грехов какой святой отвечает, но, глядя на женщин, понял, что они, либо сильно грешны, либо просят отпущения грехов с запасом, на ближайшую перспективу. Особенно усердствовали хорошенькие барышни, на которых увядающие женщины посматривали со здоровым недобром. В вопросах женской красоты и зависти благолепие святых не работало даже в церкви.

Надеждин залюбовался этими картинами женской страсти к искуплению грехов и женской «любви» друг к другу. Ему в голову, опять, непонятно откуда залетела мысль о том, что лесбиянство хуже пьянства. Но эта мысль была уже из высокой политики, так где царили высшие чины и гомосексуалисты, поэтому и женщины спасались как могли.

Следом за этой мыслью в голову прилетела ещё одна о том, что если бы хоть часть этих женских поцелуев досталась их мужьям, насколько бы они стали добрее и курить бы стали меньше.

Надеждин смотрел на лики земных святых и думал о том, что интересно бы знать, как надо вести себя в этой жизни, чтобы тебя так любили женщины по вознесению на небо. Кем были эти святые на самом деле. Они только смотрели на женщин и отпускали им грехи, совершённые с другими мужичками или не только смотрели, но и…, а потому молились вместе с ними, замаливая и свои собственные грехи и их, заодно. А сколько у них было женщин, если теперь к ним тянуться и губы девочек и губу старух. Теперь, уже, улыбался Надеждин. Он не смеялся, он и о смехе, дурном смехе, знал многое. Он улыбался простой, совершенно безоружной улыбкой. Его улыбка упёрлась в вопрос: «А всё-таки, кто Богу более мил и угоден: один Вольтер или вся земная религиозная иерархия?»

Глава 29