Скульптор и скульптуры

Надеждин засматривался на женские руки. Он любил их гладить. Он любил, когда они гладили его. Если он попадал в ласковые женские руки, то он как щенок был готов носить за хозяйкой сумки и домашние тапочки, меньше всего, заботясь о том, будет ли она его кормить и вычёсывать блох. Косточку и на улице можно найти, а вот ласковые руки – нет. Но ещё больше его стали привлекать женские глаза. Открытие женской красоты в их глазах Надеждин совершил не сразу и не вдруг. Было время, когда и он был блестящим офицером, и как пелось в современной ему песне: «И я пошёл по всей стране в разнос весь в бабах и в вине, ведь были мужики в цене, хоть плох, да тело». На эту пошлую песню, всю его жизнь накладывались ещё более пошлые афоризмы: «не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» и т. п. Это был угар. Угар, не знающий ни смены суток, ни смены времён года. Это был дикий российский загул. Это был калейдоскоп тел, вин, побед и поражений. Но и в угаре случаются моменты истины. Это было в Москве. Надеждину было всё нипочём, как и должно было быть молодому дикорастущему капитану Российской армии в форме ВВС, пьяному от буйства столичной жизни и постоянно во хмелю от мысли, что надо будет возвращаться обратно на российские задворки.

Она была старше его. Она была чья-то жена. Она была красива, хоть годы жизни и не щадили её лица. Она была умна. Ему с ней было интересно. Они целовались на всех мостах и под ними. Они обошли все московские театры и кафе. Они даже объехали все пригородные парки. Надеждину было хорошо и смешно от того, что, так как они проводили время, его обычно проводят в начале пути, когда «мальчик дружит с девочкой». Надеждин ещё был бесконечно глуп, собственно как и положено офицеру в личной жизни. Его командировка подходила к концу. Оставалось всего несколько дней. Они сидели в кафе. Был вечер. Они пили красное вино. Пили и пьянели. Надеждин пил как обычно, пока есть, а вино не кончалось. Она пила, как показалось Надеждину от какой-то внутренней тоски. Надеждин, за время их романа, уже сильно подустал от неё, от смены её настроений, от приступов весёлости резко переходящих в грусть и даже злость. И вот, когда, они оба, уже были сильно пьяны, она взяла его за руку и потащила его в дальний угол кафе под лестницу. Там, она, икая и хихикая, задрала своё платье вверх, оставив покрытым им только голову, и стала бормотать: «Ты посмотри, какое у меня ещё крепкое тело…». Потом, она опустила платье, и Надеждин увидел её глаза. Тёмные, глубокие, молодые и бездонные. Они смотрели ни на него, а в него и говорили: «Какие же вы все дураки, что знает о любви молоденькая девушка. Что она может понять и что она может дать. Для неё ещё всё впереди. Она ещё порхает, она принимает ухаживания. А у меня, уже, многое позади. Так любить тебя, как я, тебя не будет никто». И их закружило с новой силой. Надеждин «семафорил» в часть, что вынужден задержаться. Но служба ждала. Долг звал. Командировка закончилась. Они расстались. Оба не хотели верить что навсегда.

То, что женские руки и глаза первичны, Надеждин запомнил навсегда, как и то, что для женщин, видимо не от мира сего, самая большая любовь – это первая и последняя, особенно последняя. Именно в последней любви женщина растрачивает себя полностью, она реализует все свои таланты, она, уже, любит не просто мужчину, а нечто большее в нём. Но это бывает крайне редко, ибо ей привычней накапливать «дурь» и становиться дурой, рабыней или стервой.

И вот теперь, Надеждин пытался в своей окольцованной полубогини найти продолжение той любви. По кольцам на пальцах, по жажде жизни, с которой она растрачивала себя, по опыту прожитых лет, так выходило, что для неё эта любовь тоже могла быть последней. Но это видел только Надеждин. Она же сама, словно в пьяном и беспечном угаре всё порхала и порхала. Это было здорово, хоть и забавно. По её отношению к нему, он видел, что в последние годы своей жизни она жила с разными мужчинами. Единственным постоянным существом рядом с ней, был маленький и чрезвычайно злющий кобелёк, по кличке Шарик. Шарик старел быстрее своей хозяйки, и видимо смотрел на неё так же, как дедушка смотрит на пропащую внучку, влюблено и всё списывая на новые времена.

Мордашка у Шарика была седая. И когда она клала его к себе на колени, он поворачивал свою мордашку к Надеждину и смотрел на него печальными глазами. Как казалось Надеждину, он говорил ему: «Уйди, дай мне дожить с ней свой век, а потом можешь вернуться обратно. Утешить». Шарик жмурился, глаза его закрывались, и он начинал скулить во сне. Она чесала его за ухом. Было видно, что только их союз в её жизни – вечен. Надеждин ушёл…

Глава 15