Сквозь ночь

Пока они купались, Ната сидела по другую сторону машины, отвернувшись от озера Потом ушла она.

— Закурим? — сказал шофер, садясь на подножку.

Андрей достал из кармана пачку. После купанья ему стало легче, будто вода вместе с пылью смыла все, что накипело сегодня. Шофер затянулся и, глядя в степь сквозь тающий дым, небрежно спросил:

— Записываться ездили?

Андрей помолчал, дунул на огонек папиросы.

— А ты почем знаешь?

— Думаешь, не видать? — сказал шофер, все еще глядя вдаль, и чуть-чуть улыбнулся.

Андрей помолчал. Шофер тоже дунул на свой огонек и тихо сказал:

— Славная деваха… Прицепщица?

— Трактористка, — сдержанно ответил Андрей. — Краткосрочные кончила.

Оба опять помолчали, не глядя друг на друга. Шофер легонько вздохнул — видно, о чем-то своем. Андрею вдруг захотелось сказать ему что-нибудь очень приятное, но он ничего не мог придумать.

— Говорят, директор у вас толковый, — сказал он наконец.

— Ничего, — отозвался шофер. — На строительство нажимает. Шесть четырехквартирных на центральной отгрохали.

— У нас насчет этого пока слабовато, — сказал Андрей.

— Да-а… — протянул шофер — Теперь это, брат, тебе первая забота.

— Без крыши не будем, — сдвинул брови Андрей.

Он поплевал на огонек и притоптал окурок ногой. Хотелось продолжить этот разговор — мужской, немногословный, степенный. Но тут подошла Наташа.

Никогда еще она не казалась Андрею такой красивой — в нарядном платье, с потемневшими от воды волосами и росными капельками на порозовевших щеках.

Весной, когда они познакомились, на ней был замасленный ватник, штаны и большие резиновые сапоги; кончик носа у нее всегда был испачкан. И все-таки он угадал ее…

— Поехали? — сказала Наташа и, покраснев, обдернула прилипшее к ногам платье.

Шофер улыбнулся ей, снова легонько вздохнул и, надев кепку козырьком назад, полез в машину.

Через час они были на месте. Андрей постучал по крыше кабины. Они соскочили. Машина чуть дрожала от тихо работавшего мотора. Шофер стоял у открытой дверцы.

— Ну… — сказал он и широко размахнулся открытой ладонью.

Андрей подставил свою, и шофер молча потряс ее, глядя в глаза, и не надо было никаких слов.

Потом он протянул руку Наташе и, подмигнув, спросил у Андрея:

— По секрету можно?

Он притянул ее к себе, и Андрей вдруг испугался, что он ее поцелует. Но он не поцеловал ее, а только сказал громким шепотом, косясь на Андрея смеющимся глазом:

— А плакать в такой день запрещается. Ясно?

Она покраснела и улыбнулась. Через минуту пыльный шлейф бежал за машиной, и они смотрели ей вслед, будто она увозила что-то очень дорогое и близкое.

Потом они пошли по свежевспаханной земле и вскоре увидели палатки, и кухню, и бочки с горючим, и свой «С-80», стоящий в сторонке. Никого из ребят не было видно, только легкий дымок поднимался и таял над кухней.

— Ну, что говорить будем? — спросил Андрей, озабоченно вглядываясь.

Но говорить не пришлось. Едва они поравнялись с бочками, как из-за палатки наскоком вырвался Степка Вихорев, играя туш на своей гармошке, и сзади кто-то густо сыпанул зерном, и сразу стало шумно — ничего не поймешь. Зерна пшеницы летели со всех сторон, больно покалывая лицо, и сказать уже ничего было нельзя.

А потом все сидели между палатками, у разостланной на земле простыни. Андрей принес две поллитровки, давно ожидавшие своего часа. Степка Вихорев крикнул «горько», и все поддержали его. Бригадир сказал речь. Говорить для него было хуже смерти, но все же он выжал из себя несколько слов насчет будущей жизни, но под конец почему-то стал сбиваться на пережог горючего, и его моментально затюкали.

Откуда-то появились еще две поллитровки. Повариха Алевтина Петровна принесла дымящийся бишбармак, — все давно мечтали попробовать, с чем это едят. Ей поднесли двести граммов. Она неторопливо вытерла пальцы фартуком, взяла стакан, помолчала.

— У нас тут спокон веку свадьбы по осени гуляли, — задумчиво сказала она. — Меняете вы нам обычай… Ну и меняйте, — неожиданно улыбнулась она, — помогай вам бог. Нехай вся наша степная жизнь переменится!

Она единым духом опрокинула стакан, вытерла губы ладонью, подошла к Андрею, обняла его, потом Наташу. И Наташа, прижавшись к ее мягкой, теплой груди, подумала о своей матери, и слезы сжали ей горло. И Алевтина Петровна тоже заплакала, как на своей далекой свадьбе и на всех других, на каких ей приходилось гулять.

А потом плясали — и Наташа плясала больше всех — и долго пели песни — уральские, московские, украинские… Медно-красное, огромное солнце коснулось краешком горизонта, сплющилось и потонуло за степью, оставив после себя догорающий в небе пожар. Сумерки опускались на землю. Водовоз перепряг кобылу в бричку; пора было везти сменщиков в степь. И вскоре Андрей и Наташа остались одни. Куда-то исчез бригадир, и Алевтина Петровна спала в палатке за своей занавеской.

— Ну вот, отгуляли… — сказал Андрей и взял в свои руки Наташину маленькую жесткую руку.

И они пошли туда, где он сказал ей первые, самые трудные слова.