Сквозь ночь

— Ну, в музей, — сказал Полухин. — Как экспонат.

Девушка на это сказала:

— В таком случае вам к товарищу Кружкину обратиться надо. Погодите, я его кликну сейчас. Вы тут пока никого не пропускайте.

Она вышла и вскоре вернулась с сухоньким старичком. Старичок был проворный, в желто-седых усах, и говорил быстро, то и дело покашливая, и чуть шепелявил из-за недостатка зубов.

— Любопытно, любопытно, — сказал он, поглядев на пушку. — Ну-тка, тащите ее сюда…

В пахнущей лежалой бумагой комнате, посреди которой стояли одноглазый волк и косуля, а по стенам в стеклянных шкафах полно было птичьих чучел, секир, кривых сабель, дробовых ружей и прочей дребедени, он сказал, потирая руки:

— Нуте-с, рассказывайте, как же вы ее нашли?

Полухин рассказал.

— К-гм, в Пресногорьковском районе, значит… — раздумчиво проговорил старичок. — Так-так, к-гм, да… Ну что ж. Очень, очень любопытно…

Он присел на корточки, долго потирал руки и трогал в разных местах пушку так, будто она была горячая.

— Так вот, молодые люди, — торжественно начал он, поднявшись, — это… к-гм… трехфунтовое орудие петровских времен, как вы могли догадаться по имеющейся на стволе дате отливки, принадлежало, надо полагать, гарнизону одного из укрепленных форпостов так называемой Горькой линии, да… Скорее всего, судя по месту нахождения, гарнизону Камышловского редута. Разумеется, приводимые мною… кг-м… названия мало говорят вам. А между тем (тут он поднял палец, улыбнулся и покачал головой), а между тем вполне вероятно, что эта самая Горькая линия… кг-м… разделяла, так сказать, ваших, ну, что ли, пра-прадедов, да… Вот ведь какая любопытная, кг-м, ситуация, милые вы мои молодые люди.

И он, увлекшись, принялся рассказывать о ханах Тевеккеле и Абулхаире, об экспедиции генерала Бухгольца, о киргиз-кайсацкой орде, о казачьих форпостах и крепостях, о взаимных набегах и т. д.

Рассказывал он интересно, но чересчур уж длинно, а у ребят было ох как мало времени. Им хотелось попасть в кино на один из дневных сеансов (кино они не видели больше трех месяцев!). Кроме того, у них было множество других дел: постричься, сделать пробежку по магазинам, ну и конечно же посидеть хоть часок в ресторане…

Там, в дымном низеньком зале, после первой рюмки Усенов сказал:

— Забыл, понимаешь, у старичка спросить, почему эта линия Горькой называлась?

— Кто ее знает, — пожал плечами Полухин, наливая по второй.

— Наверное, потому, что у нас в степи вода горькая, понимаешь, — сказал Усенов.

— Может быть, — согласился Полухин. — Ну и жизнь, наверное, тоже не дюже сладкая была. Давай, что ли, за аттестацию твою, чтоб экзамен толково сдал. — Он подмигнул и усмехнулся. — Это, брат, потруднее будет, чем пушки всякие из земли выколупывать.

Старичок же тем временем, сидя в конторе музея, сочинял этикетку для нового экспоната.

«Пушка Петровской эпохи, — писал он красивым с завитушками почерком, — находившаяся на вооружении казачьего войска Камышловского редута Горькой линии. Найдена…»

Тут он остановился. Перо его повисло в воздухе, и он даже крякнул от досады: фамилии-то он у ребят так и не успел спросить.

— Торопятся, все торопятся… — пробормотал он, покачав головой. И, подумав, дописал:

«Найдена комсомольцами в Пресногорьковском районе при вспашке целины в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году».

1958

ИЗ НАБРОСКОВ С НАТУРЫ

СИБИРЯК

Станция с незаслуженно пышным названием «Золотая сопка» дернулась и медленно поплыла назад, пассажиры побежали от вокзального киоска врассыпную, прыгая на ходу в вагоны.

Последним бежал невысокий парень в обтерханной армейской шинели. Бежал он как-то неловко, вразвалку, ухватился за поручни, подпрыгнул с трудом и затем долго стоял на подножке, ловя морозный воздух округлившимся ртом.

Войдя внутрь вагона, он сел напротив меня на свободное место — у столика, на узкой, боковой стороне.

— Разрешите? — спросил он, садясь. И пояснил смущенно: — Своего не догнал, придется маленько чужим попользоваться.

Его сухощавое лицо, поросшее негустой щетинкой, было все еще бледно.

— Вообще-то бегаю как рысак, — проговорил он, передохнув. — А вот прыгать — трудновато.

Сняв ушанку с пятиконечной глубокой вмятиной, он сунул ее за спину, достал из кармана шинели пачку «Прибоя» с коробком спичек, неторопливо надорвал, вытолкнул щелчком две папиросы, взял одну осторожно за мундштук и с неуклюжей учтивостью протянул мне.

— Не побрезгуете?

Мы закурили. За вагонным окном зимне искрилась под мартовским солнцем степь.

— У меня ведь протезы, — проговорил он негромко, глядя сквозь струйки папиросного дыма в окно. — До колен.

Я невольно взглянул на его ноги, обутые в чиненые, но все еще крепкие солдатские сапоги.

— Что, незаметно? — он перехватил мой взгляд, усмехнулся. Действительно, предположить такое было бы трудно, я охотно подтвердил это.