Сквозь ночь

— В сорок четвертом оттяпало, — сказал он, помолчав. — За десять лет и не к такому приноровишься.

— Где ж это с вами случилось? — спросил я; хотелось поддержать разговор. Парень, кажется, только и ждал вопроса — стал рассказывать. Передаю его рассказ, как он запомнился мне.

«…Сам я родом из Сибири, и хоть на Урале вырос и на фронт с Урала ушел, а все же считался в своей части сибиряком.

Вы, если фронтовик, должны помнить, какое в войну к сибирякам отношение было, тут толковать особенно нечего.

Между прочим, лично я так считаю — сибиряк ли, не сибиряк, в каждом лесу дерево разное попадается, стойкое и с трухлявинкой. Но, если на то пошло, факт остается фактом — в войну-то, где потруднее, сверх сил человеческих, там сибиряк твердо стоял, так ведь? А почему такое? Опять-таки, я думаю, не от места рождения, а от доверия общего. Ведь если все к человеку с доверием, с ожиданием, то неужто он подведет? Совести ведь не хватит. Ну, а закваска, закалка сибирская — это само собой, тут ничего не скажешь.

Словом, так или иначе, я считался в части сибиряком — хочешь не хочешь, держи марку. По званию я был старшина, по специальности разведчик. «Звезда» — читали такую вещь? Там наша специальность довольно метко описана. И кажется, тоже сибиряк один выведен, старшина, не помню фамилии. Но дело, конечно, не в этом.

В нашей части разведка была мотомеханизированная, мы имели на взвод бронетранспортер. Имели, покуда нас немец не спешил. Перед самой Курской дугой нас подбили бронебойщики, и мы остались без бронетранспортера и без лейтенанта, без комвзвода.

Лейтенант у нас был хоть и не из кадровых, а толковый, таких поищи. На гражданке он вроде учителем был, не скажу точно, может, и ошибаюсь, но к людям подход имел человеческий, начальника из себя не строил.

Когда его сожгло, назначили командиром взвода меня, хоть и без офицерского звания. Но в разведке, знаете, дело не в звании, кого попало со стороны не назначишь. Тут надо своим горбом понятие заработать, и чтобы люди тебе верили, знали, за кем идут.

Что ж, назначили — стал привыкать, ничего не попишешь, война всему научит. Конечно, приходилось по-разному, бывало и круто, но я придумал себе облегчение, в трудную минуту примерялся — а как бы поступил в таком вот случае наш лейтенант? — и получалось, что решали мы как бы вдвоем.

Однажды — дело было весной сорок четвертого, на Первом Украинском фронте — меня вызвал комбат. «Обстановка такова, — говорит (это у него любимое, присловье — «обстановка такова», о чем бы ни говорил, с этого начинает), — надо, брат, любой ценой не позднее сегодняшней ночи взять «языка».

Обстановка, и верно, была на участке нашем какая-то мутная, непонятная. Имелись разведданные, что немец вроде бы подтягивает резервы для контрудара, и я понимал, что эти данные необходимо уточнить, проверить.

Но комбат, видно, считал, что понимать — это еще не все.

— Возьмешь «языка», — сказал он, — дадим Отечественную первой степени.

И ведь неплохой мужик был, толковый, боевой, а так и сказал: «Возьмешь — дадим»…

Честно вам признаюсь, кольнуло меня тогда, будто шилом, и очень захотелось ответить: «Товарищ гвардии майор, ведь не за ордена воюем», — но сдержался, смолчал. Повторил приказание, все как положено, и пошел готовиться.

Я отобрал четверых самых надежных бойцов, и у нас получилось с этим заданием как никогда удачно, будто в фантазии. Тихо, без шума, прошли сквозь ихние порядки, место для засады выбрали — лучше не придумаешь, и «языка» накрыли неплохого, унтер-офицера, целенького, — но, знаете ведь, если начало через меру гладкое, жди в конце подвоха. Метрах в пятидесяти от наших порядков нас прищучили и стали крыть из минометов.

В этом деле они, что говорить, мастера были, — уж если положил по мине справа и слева, — вилка называется, — так и знай, что третьей накроет. Правда, и у нас на это своя тактика, вслепую не бежали, — но от судьбы, видно, и зигзагом не убежишь. Шагах, может быть, в трех-четырех от нашей первой траншеи меня достало, и слышал же я ее, проклятую, будто для меня одного свистела. Упал, и в ту же секунду меня по ногам.

Представьте, я еще вскочил и до траншей на своих добежал, не понимал боли, до того запекло. Комбату на руки свалился, и даже, говорили, отрапортовать успел, — но этого, честно скажу, не помню, вряд ли. И без того все было ясно: «язык» на месте.

Очнулся я в медсанбате. Сперва мне лапы отняли, ступни то есть, но мало оказалось — гангрена, пришлось до колен…»

Тут мой собеседник примолк, стал закуривать. Поглядел в окно, на мелькающие — черные на белом — столбы. Усмехнулся.

«…А Отечественная-то первой степени так, видно, и не разыскала меня. Война-то, она вперед ушла, а я назад, в самый что ни на есть тыловой госпиталь.

Где уж тут разыскивать, мало ли нас таких, — это я понимал, а все же, представьте, обидно было, хоть и ругал себя в порядке самокритики, твердил — не ради этого, мол, воюем.