Сквозь ночь

Но она была писательская жена и сознавала это и понимала, что у писателя могут и даже должны быть причуды.

Уже не раз случалось, что Дмитрий Иваныч по какому-нибудь пустячному поводу «завивался» — по месяцу-другому ничего не делал, валялся на диване, много курил, а то и попивать начинал, — Мария Макаровна боялась этого.

Но теперь ничего такого не случилось. Наоборот. Дмитрий Иваныч дни напролет сидел в кабинете и писал. Раза два ездил на «Станкострой», возвращался оттуда бодрый, часок ходил по кабинету посвистывая и снова принимался писать.

В воскресенье в дверь позвонили; он услышал, как Мария Макаровна сказала: «А-а, Федя!», и насторожился.

«Знаете, уже починили, — услышал он и осторожно притушил папиросу. — А Дмитрия Иваныча нет, ушел куда-то».

«Ну тогда извините, — сказал Федин голос. — Дмитрию Иванычу привет передайте…»

Замок щелкнул. Цыганков посидел неподвижно, потом поднялся и — почему-то на цыпочках — подошел к двери и постоял, глядя в пол и покусывая губы. На улице прозвенел трамвай, кто-то крикнул: «Володя, иди домой, мама зовет!» Цыганков вернулся к столу, взял папиросу, захлопнул крышку портсигара, посмотрел на выцарапанную по алюминию надпись «Память о Сталинграде», вертя папиросу в пальцах.

За обедом он сказал Марии Макаровне:

— Знаешь, Машка, у меня, кажется, неплохой сюжет наклевывается насчет этого самого Раколина.

— Ты слишком много работаешь, Митя, — заботливо сказала она. — Нельзя так, загонишь себя.

— Ничего не поделаешь, сроки подходят.

— Понимаю, но все-таки нельзя. Минимум раз в неделю концерт или театр — это тебе просто необходимо…

4

Так они и делали. Наступила осень. Пожелтели и осыпались листья, выпал снег. Дворники день-деньской шаркали лопатами, счищая его с тротуаров, но зима прибавляла им работы, и только в марте они легко вздохнули, глядя на веселые мутные ручьи. А когда все просохло и на деревьях взбухли почки, Цыганков принес домой объемистый пакет. Он снял пальто, прошел в столовую и торжественно водрузил пакет на стол.

— Поздравляю, — сказала Мария Макаровна.

— Спасибо, Машенька… — Цыганков развернул обертку, с удовольствием посмотрел на аккуратную стопку книг, взял одну и понюхал.

— Лучший в мире запах, — сказал он.

— Очень прилично издано, — сказала Мария Макаровна, поднося книжку к глазам.

— Двадцатого обсуждение на «Станкострое», — сказал Цыганков. — Пойдешь?

— Нет, Митенька, ты ведь знаешь, я на эти обсуждения ходить не могу. Нервничаю очень.

— Да, верно… — согласился Цыганков.

Через две недели, вечером, он возвращался с обсуждения. Ехать в трамвае не хотелось. Было совсем уж тепло. Он расстегнул плащ, снял шляпу и шел по бульвару, подставив голову весеннему ветерку, и думал о том, что вот — еще одна весна, еще кусок жизни позади, и труда книжка взяла немало, а обсуждение шло так, будто говорили не о новой книге, а о чем-то давно известном, говоренном и набившем оскомину. И ведь почти не ругали… Наоборот, «Ценный вклад…», «Писатель Цыганков в своем рассказе «Сталевары» ярко показал…» И все такая привычная скороговорка — бу-бу-бу, бу-бу-бу…

А под конец прислали ядовитую записку: «У вас там про Чекарькова рассказ, как он нормы перевыполняет, а этот прототип, между прочим, по трем листам алименты платит, как вы на такую норму смотрите?» И еще: «За книжку «В боях за Родину» вам, как писателю, большое спасибо». И все. Будто новой книжки и не было…

— Дмитрий Иваныч! — окликнул кто-то. Цыганков встрепенулся, словно разбуженный. Со скамьи поднялся Федя, с ним еще высокий, без шапки, в короткой кожаной куртке на «молнии».

— А-а, Федя, век вас не видел… — сказал Цыганков, поспешно сунув книжку в карман плаща.

— Познакомьтесь, Дмитрий Иваныч, это корешок мой, Захаров, помните?

— Помню, помню, как же, — проговорил Цыганков, пожимая руку Захарову.

— Николай, это мировой человек, Дмитрий Иваныч Цыганков, — сказал Федя.

— Знаю, — сказал Захаров и тише прибавил: — Ладно тебе!

«Пьян», — подумал Цыганков.

— Гуляете, Федя? — спросил он.

— Женюсь, Дмитрий Иваныч, — сказал тот. — Вот ей-богу женюсь, последние денечки догуливаем, — верно, Николай?

— Ладно тебе… — повторил Захаров.

— Она у меня строгая, пить не даст, — сказал Федя. — Это уже точно… От силы в воскресенье сто пятьдесят, а больше ни-ни.

— Она тебе мозги вправит, — сказал Захаров.

Они пошли рядом с Цыганковым, Федя крепко взял его под руку и продолжал:

— Эх, ну и девушка же какая, Дмитрий Иваныч, вы бы поглядели. Техник-конструктор! Верно я говорю, Николай?

— Да ну ладно тебе! — третий раз повторил Захаров. — Вот втюрился человек, ни о чем другом говорить не может.

— Что ж, это вполне естественно, — сказал Цыганков. — А вы не женаты?

— Женат, — улыбнулся Захаров. — Я еще перед войной попался.

Бульвар закончился, и они свернули на площадь, по-весеннему налитую людским гомоном и фырканьем автомобилей.

— Стоп, — сказал Федя. — Приехали. Зайдемте, Дмитрий Иваныч.

Он указал на ярко освещенную витрину, где пламенел усатый рак, сделанный из неоновых трубок.