Сквозь огонь

Люди тоже успокоились, перестали резать и бить друг друга. Сбежавшие от огня городские жители возвращались в свои дома. Город сбросил мертвое молчание, снова зашумел. Во дворах играли дети. По утрам набитые автобусы увозили бабулек на фазенды. Отовсюду слышались то стук молотков, то жужжание дрелей. Все хотели обновиться, починить старое, выкинуть ненужное, забыть ссоры, драки, злобу и бессилие перед природой, породившей огонь. Гордеев излечивался, раны затягивались, а о тех, что были неизлечимы, люди предпочитали забыть. Не смотреть, отвернуться.

Мы ожидали, что будет расследование, но у милиции и врачей хватало других забот. Морг был переполнен, в больнице – сотни добровольцев с ожогами.

– Самоубийство, – сказал нам следователь, когда мы с мамой и тетей Олей пришли в управление.

– Как же так – самоубийство? Она не могла, – растерянно пролепетала тетя Оля.

– Все так говорят, – ответил следователь.

Дело об исчезновении тела из морга все же возбудили, но Веру так и не нашли.

– Хорошо хоть, Ольга успела увидеть ее мертвую, – говорила мама. – А то бы всю жизнь с ума сходила.

Следователи отмахивались от нас, говорили, что розыскные мероприятия ведутся и с нами свяжутся. Но на самом деле Веру никто не искал. Мы с мамой перестали к ним ходить. Тетя Оля по-прежнему звонила в управление и грустно спрашивала – требовать она не умела, – когда же найдут ее девочку. Она грозила написать то президенту, то просто «в Москву». Но не делала ни того, ни другого, потому что не знала, куда и что писать. Поначалу я навещала ее, выслушивала бесконечную историю, всегда одну и ту же. Тетя Оля постоянно брала меня за руки и заглядывала в глаза, а я еще не умела защищаться и проваливалась в ее горе, в ее бесконечные слезы. Из этого круга не было выхода, и я ходила все реже, а потом совсем перестала.

Началась путина. Мужчины бросили спирт и домино и ушли из города добывать рыбу. Ее забивали тоннами, коптили в самодельных коптильнях. Кета, горбуша, нерка, копченые и соленые – все на продажу. Продавали в перерывах между ловлей и заготовкой. Барыши зависели от изворотливости – кто-то привозил на рынок в Хабаровске, кто-то продавал в Гордееве. Больше всего давали на железке. Пассажиры идущих на запад поездов скупали все подряд и за хорошую цену. Но торговцев гоняла транспортная милиция. Приходилось либо убегать, либо делиться деньгами, а тогда доходы выходили те же самые, что на рынке. Отец договаривался с владельцем рыбного магазина в Хабаровске и продавал ему дешево, но много, и в итоге сумма выходила приличная.

В путину мы с матерью торговали на рынке, а когда отец приезжал с полным багажником рыбы, круглые сутки перерабатывали и заготавливали ее. Я радовалась передышкам, когда можно было сидеть дома у телевизора и не читать покупателей, не желая того.

Я перебирала икринки по одной под ярким светом настольной лампы, принесенной из моей комнаты и, работая, непрерывно думала о Вере. Не о том, куда пропало ее тело и кто его украл, а о ней живой. В моих мыслях мы вместе ходили купаться, гулять – до памятника Ленину и обратно, и она снова сидела у меня на кровати, подпиливая обломавшийся ноготь. Не было ни мужчин, ни сплетен, ни записок и звонков с просьбой позвать ее к телефону. Были только мы с ней, как всегда. Кровь, вывернутые ноги и обрезанные волосы стерлись из моей памяти.

Я делала раствор для засолки. Пять столовых ложек соли с горкой на литр воды, выложить икру на марлю и опустить в раствор, выдерживать четыре часа и ни минутой больше, иначе икра получится пересоленной, и придирчивые покупатели, попробовав, не станут брать. Целые копченые кетины я заворачивала в бумагу, складывала в сумки, а икру вываливала в контейнеры и плотно закрывала крышками. Всю рыбу и икру мы спускали вниз, в старую отцовскую «Ниву».

Отец увозил в Хабаровск полный багажник. Он уезжал на рассвете, возвращался, когда было еще светло. Привозил нам серебряные колечки, торты и деньги. Оставлял деньги себе на бензин, остальное отдавал матери и никогда не спрашивал, на что она их тратит. Жили мы небогато, но и не так бедно, как Вера с матерью. На путине много было не заработать. Зимой дичи, которую добывал отец, хватало только нам, на продажу редко что оставалось. Иногда удавалось продать банку сока лимонника или выкопать ценный корень женьшеня, но много и за них не давали, поэтому денег всегда было впритык.

Маму мучал навязчивый страх: когда-нибудь что-нибудь пойдет не так, и мы начнем голодать. Она каждый месяц откладывала на книжку сколько получалось. Второй маминой навязчивой идеей было дать мне высшее образование, лучше всего – медицинское, потому что «у бюджетников всегда есть свой кусок хлеба». Я не знала, кем хочу стать.