Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Он с трудом вернулся в келью, где нашел орешки, разбросанные по полу суровым ветром, пронесшимся над долиной ночью. Он их собрал и сунул в рот, улыбнувшись птицам, которые приветственно чирикали с подоконника. Проглотил – и вдруг что-то стукнуло у ног. Посмотрев вниз, Тау увидел, что на полу валяется орешек, блестящий от слюны. Подумав, что от усталости он промахнулся мимо рта, святой поджал губы и со вторым орехом обошелся внимательнее, осторожно протолкнув его языком. Он почувствовал, как орех проник сквозь девственные отверстия рта и опять услышал звук падения. Охваченный изумлением, Тау ощупал горло, подбородок, пока не обнаружил дыру в том месте, где чуть раньше, в исповедальне, узел со шнуром начал обретать форму в ком-то другом. Он сунул палец внутрь, почувствовал, как тот проходит сквозь плоть, а потом – сквозь язык, и подумал – на этот раз без особых волнений, – что теперь придется аккуратнее класть еду в рот и, похоже, придумать новый способ жевания, ибо старый явно сделался бесполезным.

Тау заснул с улыбкой на устах, и приснился ему край, о существовании которого он начал подозревать, расположенный между буквами, б[]у[]к[]в[]а[]м[]и, и во сне он воздвигал за´мки из звуков, рожденных трением воздуха о воздух, похожих на звуки трения камней о камни.

На заре ему на сомкнутые веки положили два лесных ореха.

* * *

В храме в те дни царили великое беспокойство и суета, звучал шорох босых шагов и шелест одеяний под кубами, которые как будто все усерднее протирали в каменных стенах глубокие ниши. Головы учеников в окнах посреди коридоров задерживались меньше, постоянно менялись, и на их лицах отражалось неизменное беспокойство, борющееся с желанием еще немного понаблюдать. Что-то происходит, подумал Тау, умывая глаза и уши холодной родниковой водой из тазика. Прочистил пальцем дыру в подбородке и языке, где часто застревала еда, которую надо было вымывать, чтобы не воняла. Несколько дней назад он обнаружил дыры за ушами: маленькие отверстия возле ушных хрящей, полости, улавливающие больше шумов, чем хотелось бы, и проталкивающие их, как сквозь трехчастную воронку, к барабанной перепонке. Он и к этому привык, а вот что было сложнее принять, так это тот факт, что пальцы левой руки однажды утром начали исчезать, и полностью испарились к исходу вечера, и святому пришлось приноровиться брать предметы, толкать, открывать двери рукой, которую он еще чувствовал, но уже не видел. Теперь, когда он занимался своими мертвыми птицами, левый рукав висел пустым, и плечо тоже начало уходить куда-то за пределы мерзости, именуемой миром.

Святой пытался держать птицу левой рукой, которая одновременно существовала и нет, но обнаружил, что больше не может – он испытывал неуверенность по поводу позиции конечности в пространстве, глядел на зияющую пустоту и не мог сказать, здесь его рука или там, и вообще есть ли она у него. Он попытался резать животы мертвым птицам одной правой, но лишь впустую истратил силы и в конце концов кое-как рассек несколько черных дроздов. Что-то внутри него дрогнуло, когда он взглянул на трупики, разрезанные вкривь и вкось, с неровно выщипанными перьями, и он забросил попытки. Когда ученик пришел забрать вскрытых птиц и отнести тому, кто вдохнет в них жизнь, он обнаружил окоченевшие трупики на столе и святого, который печально скорчился среди теней, рожденных закатом. Ученик взял его за незримые плечи и в молчании провел по коридорам, мимо учеников, которые и сами были кто с прозрачной рукой, кто с ногой; улыбались ему даже те, у кого исчезало лицо, и святой ощутил, что стал частью их семьи. Однако он чувствовал кое-что еще: глубокое беспокойство, вынуждающее орден меняться все быстрее, уподобляясь селу, опустошенному вестью о приближении чумы. Улыбки Искателей были горькими, и камни терлись о камни, и повсюду неустанно дул ветер.

Святого отвели в исповедальни, где он обнаружил своего двойника более сформированным: у него выросли руки и плечи, те самые, которые утратил Тау. Зал был полон молодых и пожилых учеников, которые, повинуясь приказу кого-то незримого, объединили голоса в хор, разорвав пленку молчания, словно взломав корку на душе, и начали говорить. Можно было почти увидеть, как обрывки слов собираются перед говорящими и парят над мозаикой, соединяясь. Над ними кружилось нечто безликое. Голоса неслись под арками, мимо ниш, борозд и трещин, и соединялись в исповедальне Тау, который подражал речи, шевеля губами, пусть и чувствовал их все хуже. Слеза вытекла из пустоты, где раньше был левый глаз святого из Гайстерштата.

В один из тех дней старец, вечно опирающийся на костыль, посетил Тау и прошептал ему на ухо, чтобы тот доверился Женщине.

– Началось великое столкновение за пределами Мировой ткани, святой, и волдыри вот-вот лопнут. Доверься Женщине!