Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

– Войди! – повелительно произнес кто-то, и Тау увидел в дверях множество учеников, которые глядели на него с добротой.

Святой посмотрел на исповедальни, потом – на учеников, и снова на исповедальни.

– Выбирай любую, – произнес тот же голос.

Святой вошел в первую попавшуюся исповедальню и опустился на колени. Он вспомнил все, что увидел за время своего пребывания у Искателей, и ему показалось, что некоторые воспоминания были о том, чего с ним никогда не случалось, об опыте существования, который он на самом деле не пережил – они толпились в нем, боролись за главенство. В тех исповедальнях было что-то от всех учеников, которые жили раньше, и от всех, кому только суждено было появиться на свет, и Тау опять почувствовал себя как в детстве, когда странствовал, пересекая Пороги. Но сейчас он сильнее боялся, хотя раньше был всего лишь беспомощным малышом; сейчас, со всем, что видел и пережил, похороненным в глубине души и татуированным под содранной кожей, святой был охвачен страхом, потому что одно дело – стоять на перекрестке дорог и выбирать свой путь, и другое – стоять на перекрестке людей, где пути сами выбирают тебя. Он начал дрожать и попытался повторить слова, которые столько раз слышал в этих каморках, но звуки застревали в горле, а язык казался мертвым, недвижным; губы поднимались, рисуя очертания бесполезных береговых линий, и молчание разъедало их чередой неустанных приливов.

Страх и беспомощность переплелись друг с другом, и святой постоянно спрашивал себя, как же он сумеет отомстить за Катерину или собратьев-учеников? Как спасет город, увиденный во внутренностях Женщины, трепещущий посреди окровавленных мембран? Как он преградит путь злу, что сильнее его, если все, чем он владеет, – половина души и сломленное тело, годное лишь на выброс?

Он плакал, руки его дрожали, и казалось, звук мельничных жерновов исходит от его кулаков, а не от храма, мира снаружи и всего, что окружало Тапала. Тау встал, чтобы уйти, но услышал голоса учеников, собравшихся возле исповедален, разобрал среди спутанных шепотов крупицы смысла и вновь опустился на колени. Перестал плакать и краем глаза бросил взгляд на занавеску, которая скрывала тех, кто был в исповедальне, от тех, кто находился снаружи. Он увидел, как они, преклонив колени, неустанно шепчут слова, древние как мир, вырванные старцем Нифой из глубин Альбарены – города, что опустился под землю из-за совокупной поступи Исконных. Страх рассыпался в пыль, а беспомощность уступила место растерянности: святой понял, что делали ученики, произнося слова, которые лишь его легкие должны были одухотворить.

Тау зажмурился так, что увидел во тьме далекие взрывы, и позволил звучавшим заклинаниям себя увлечь. Чуть ссутулившись и опустив голову, он мог понять все слова, о которых ничего не знал до того, как начал свое новое ученичество в Лысой Долине: казалось, они состояли из звуков и букв, недоступных обычному человеку, как если бы некий тайный алфавит был искусно запрятан между буквами общеизвестного алфавита; стоило как-то пошевелиться хоть самую малость, потревожить хоть одну пылинку – и поток, который собирал слова учеников, нес их под арками свода, вдоль неглубоких борозд, вырезанных в камне тут и там, путал порядок и интонацию, как если бы Тау сунул голову в реку. Звуки стихали, их место занимали другие, такие же таинственные и осмысленные, только вот от него эти смыслы ускользали. И тогда святой понял, что в пустотах речи, в промежутках между буквами и звуками, в тишине, существуют целые миры, необъятные пейзажи, питаемые реками невысказанного, миры в складках миров, зреющие без ведома человека, который считает, будто движение слов прекращается, когда он молчит.

Позже (прошел ли час? два? век?) Тау открыл глаза, когда последний отзвук этих голосов растаял в вышине, и прислушался к шагам: загрубевшие стопы прошуршали по каменному полу – ученики вернулись к своим делам. Святой был измотан, как будто сам говорил на протяжении века, вложенного в минуту, спрятанную в час. Он вытер пот и слезы, расправил одежды на своем искалеченном теле и вдруг увидел в пыли на полу исповедальни следы – два отпечатка стоп. Тау наклонился и кончиком указательного пальца дотронулся до одного, который тотчас же изменил очертания, сделался длиннее и всколыхнул пыль вокруг: тот-кто-рождался отпрянул. Святой улыбнулся и поднял глаза: в воздухе перед его лицом обнаружился комок плоти размером с наперсток, и, протянув к нему палец, Тау с изумлением выяснил, что посреди этой штуковины есть дырочка, в которой виднеется кончик веревки. Железа отдалилась, как будто тот-кто-рождался шагнул прочь от того-кто-исчезал, и Тау опустил глаза, попросил прощения, впервые с момента пробуждения в храме ощутив, что его заемная жизнь все-таки имеет какой-то смысл.