Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

И все-таки то время было тревожным не только для учеников из Лысой Долины, но и для самого Тау, который уже не знал, кому верить и что чувствовать, когда склонялся над водой, чтобы умыть лицо, которого больше не было, ладонями, сложенными чашей, существующей лишь в его воображении, потому что вода на какое-то время повисала в воздухе, а потом просачивалась через новую материю, из которой святой (не) состоял, и по капле возвращалась в источник, словно стремясь домой. Единственным счастьем, какое осталось на долю святого, было чувство, которое он испытывал при взгляде на нового ученика, когда тот постепенно рождался от хриплых песнопений Искателей Ключа. Он обрел руки, ноги, бедра, спину, в которой в больших еще не закрытых дырах свистел ветер, макушку, блестящую и безволосую, – в ней иной раз отражалось пламя свечей, – а также уши и нос, один глаз и лоб. Кажется, он испытывал страдания, потому что иной раз сутулился и издавал жалобные звуки, но потом выпрямлял спину и стоически терпел свое сотворение.

Развоплощение святого почти подошло к концу.

И в последний день ученичества Тау у Искателей Ключа в каменные чертоги пришла весть о том, что войска не’Мира собрались на границе – значит, совсем скоро изольются миры, вскроются плотины, вырвет Тапала, хлынет гной из волдырей. Святой встал, посмотрел вниз и увидел лишь по одному пальцу на каждой стопе и часть лишенного плоти хребта, где не хватало позвонков. Одеяние висело на нем, как на прогнившей деревянной вешалке, готовой вот-вот рассыпаться в труху. У него все болело, хотя практически не осталось того, что могло болеть, – казалось, в пустоте, которая когда-то была святым Тау, вибрировала, как в резонаторном ящике, вся боль храма из Лысой Долины. Он прошел, словно призрак, среди учеников, и те бросили свои дела, чтобы на него поглядеть. Они расступались перед ним, и святой шел по коридорам, не потревоженный прикосновениями, освобожденный телом и духом, изъеденный болью, которая ему не принадлежала; осколок человека. Он вошел в исповедальню и приготовился к последним песнопениям. Ученики тоже приготовились, откашлялись и начали шепотом развоплощать то, что осталось от святого.

Позвонки один за другим щелкали, отделяясь от хребта и исчезая вместе с хрящами и костным мозгом. Пальцы ног стали серыми, как пыль на полу, а потом и сами обратились в прах. Одеяние какое-то время еще висело в воздухе, словно тканый памятник, еще хранящий запах плоти того, кто когда-то был святым из Гайстерштата. А потом и оно упало, всколыхнув пыль.

Тау исчез.

Тауш открыл глаза и увидел валяющееся перед ним одеяние. Он его сложил и поцеловал новыми губами, омытыми новыми слезами из новых глаз, и, ощупав все свое тело, почувствовав новую кожу новыми пальцами, на секунду замер, сунув ногти в пуп, а потом поковырял там, отыскал кончик веревки и, потянув за нее, увидел: красная.

Поздравляю, так начинается твоя смерть!

Первым делом Карину пронесли по коридорам Розовой Башни: процессия останавливалась перед каждой дверью, и девушки опускались к ее ногам, целовали стопы, твердя, что те ступали по следам Королевы Копролитов. Потом отнесли в Капеллу Непроглядной Тьмы, где опустили ее ноги в колодец, до краев полный свежих трупов, чтобы Королева почувствовала все поцелуи на стопах. Девушка увидела замки на Железном Теле, крепко запирающие металлический каркас, и задалась вопросом, как же Королеве удается оттуда выходить, чтобы бродить по подземельям башни. Вечером ее отнесли в столовую и позволили досыта наесться. Рядом сидела Фара, то и дело воруя кусочки, и нетерпеливо расспрашивала, как все прошло.

– Она тебе что-то сказала?

– Нет. Только ходила кругами днем и ночью, а в конце концов наделила этим, – ответила Карина и указала на Ладонь, видную на бритой голове.

– Больно было?

– Не очень. Слушай, Фара, что ты знаешь про мою коробочку?

Фара, как и все девушки в Башне, знала про деревянный куб Карины. Она огляделась по сторонам, высматривая черные силуэты сестер Бати, но ничего не увидела – и промолчала.

– Эй, скажи что-нибудь – ничего с тобой не случится.

– Вроде они эту штуку уничтожили, – прошептала Фара.

– Ульрик знает?

– Я не в курсе.

– Он сюда приходил?

– Да, я его несколько раз видела у забора. Он тебя искал.

– Ты с ним говорила?

– Нет, Кари, мне страшно. Прошу тебя…

– Ну ладно, забудь. Я его снова буду ждать у забора. Я ему все объясню.

Они ели молча, а потом Фара не утерпела и спросила:

– Слышь, Кари?

– Хм.

– Как оно было?

– Что?

– То, что вы делали… вдвоем, – взволнованно проговорила Фара.

– А-а. Было хорошо.

– И все? Просто хорошо?

– Очень хорошо. Так тебе понятнее?

– Ты же знаешь, что так нельзя, да? Никому из нас нельзя. Мы… этим не занимаемся. А теперь все смотрят на тебя с удивлением: ты единственная, которая занималась. Понимаешь? И все-таки… ты здесь, в Ливоре…

– Понимаю. Королева меня простила, – сказала Карина и опять показала на Ладонь.

– Но почему?

– У нее есть для меня план, – сказала Карина и глотнула из большой кружки с водой, что стояла между ними.