Скырба святого с красной веревкой. Пузырь Мира и не'Мира

Потихоньку новый Тауш почувствовал, как старый Тауш воплощается в нем, как их границы сближаются и почти совпадают, разделенные временем, но как будто единые в духе, который делался все глубже, словно колодец, до самой лужи, в которой отражались Исконные, когда складывали ладони ковшиком, чтобы набрать воды и напиться. [31]Это и был монумент долга, о котором говорил старец? Тауш обнаружил, что если это и впрямь так, то он хрупкий, с ржавыми сочленениями, с криво уложенными камнями, и святой боялся, что ветер, дующий сквозь его нутро, может всю эту конструкцию развалить. Он осторожно ступал по коридорам храма, следя, чтобы внутренний Тауш не рухнул, потому что вновь собрать его по частям он бы не сумел.

– Я не справлюсь с этим в одиночку, учитель, – сказал он старцу как-то раз, но тот ответил, что и не надо, поскольку он никогда не будет один.

Но Тауш не нашел утешения в словах старца, потому что, вернувшись в келью и оглядевшись по сторонам, отчетливо увидел свое одиночество, и им вновь овладел страх. Он уснул, и что ему снилось – о том не расскажешь, поскольку во сне не было ни времени, ни места, лишь ощущение некоего слова (где пребывают слова, когда их не произносят?), которое, распадаясь, рождало другое слово, и оно, также распадаясь, рождало еще одно слово, и так далее, и сон этот был о приятном факте, о чем-то содеянном и исполненном, а потом, в последнее мгновение сна, прямо перед пробуждением и встречей с новой зарей в Лысой Долине, Тауш понял: все эти слова, что рождались и распадались, на самом деле пребывали внутри одного слова, длинного и всеохватного, которое сжималось в точку, проваливаясь в само себя.

Раздавленный страхом и неуверенностью перед лицом вверенной ему миссии, новый святой Тауш принял необдуманное решение. Когда во всем храме стихла сутолока и большинство учеников готовились отойти ко сну, Тауш выбрался из своей кельи и на цыпочках прошел по коридорам, обходя окна в каменных стенах – через которые даже в столь поздний час некоторые еще могли высунуть голову, чтобы поглядеть, кто бродит по пустым помещениям, – и стремясь не оставлять отпечатки ступней в пыли, собравшейся кучками под каменными кубами, трущимися друг о друга. Святой спустился в зал с исповедальнями и попытался сотворить себе попутчика из слов – ведь его и самого так создали, верно? (Пусть слова и не произнесли вслух, а принесли оттуда, где они пребывают в ожидании.) В соседних исповедальнях лежали, сжавшись в комок, не до конца сотворенные ученики – из них лишь некоторые почти полностью сформировались, и можно было даже подумать, не заметив через занавески пустоты размером с монету в их головах или отсутствующие пальцы, или еще сомкнутые очи, что они могли бы подняться из тени исповедален и выйти в мир. С ними был только новый святой; иногда он слышал, как они стонут в муках творения или тихо плачут, и пытался вспомнить, что же могло болеть, но напрасно – его память начиналась с того момента, когда он покинул в первый раз каморку, а все, что случилось до того, было безупречной чернотой, недвижной, лишенной запахов, ибо творение происходило вне духа. Он не понимал, что должен сделать, и даже не знал нужных слов; он украл несколько, спешно навестив этот зал днем и подслушав учеников, которые призывали формы и рождали дух посреди комнаты – тот пар, который неустанно клубился над мозаикой. Но страх и одиночество взяли его в ужасные клещи, не отпуская ни во сне, ни наяву, и он знал, что в одиночку не отважится отправиться в путь. Узнав от старца о том, что внутри него пересекаются три дороги, новый Тауш постоянно ощущал, как огромные цитадели возводятся на обширных равнинах внутри него – прямо внутри него, карлика с новым, незрелым духом, с шишкой в пупке, из которой выходит красный шнур, внутри него, невежды. Как же он может носить в себе целые миры? И где на тех внутренних пространствах осталось место для него самого?